3
В 1910 году меня допустили обедать вместе со взрослыми. Грейвз вручил мне ножичек, чтобы я оставил свою отметину на редакционном столе, и я скромно вывел: А. А. М. Думаю, эти буквы составляют глубокую загадку для того, кто ныне занял мое место. Интересно, кто это был, думает он, и никто уже не может ему ответить. Правда, остался Бернард Партридж — единственный свидетель той давней эпохи, сидел как раз напротив. Может быть, и вспомнит. «Милн его звали, кажется?» Пройдет еще немного времени, и обо мне станут говорить: «Как, бишь, его инициалы?»
А тогда эти инициалы были довольно известны. Могу даже утверждать, что они были самыми популярными за всю историю «Панча», хотя и разделили свою славу, после моего ухода, между еще двумя авторами — Антони Армстронгом и Арчибальдом Маршаллом. Часто их рассказы приписывали мне. Заметка за авторством «А. А.» о голландском сыре повлекла за собой внезапный подарок из Голландии. Я его принял с благодарностью, зная, как трудно переслать куда-либо такой неудобный для пересылки предмет, как голландский сыр. Жаль, что Маршалл не написал еще и о шампанском или о мячиках для гольфа. Читатели «Панча» восхитительно отзывчивы. В тяжелую военную годину я как-то написал патетические стихи под названием «Последняя баночка» — и более не знал недостатка в конфитюре. Когда истощилась щедрость англичанок (или их кладовые), в ход пошло великодушие ближайших колоний, равно как и более отдаленных доминионов. Вся Британская империя стала для меня местом, где не только не заходит солнце, но и вечно сияет конфитюр. То ли благодаря таким вот проявлениям доброты, то ли из-за писем или просто общей неопределимой атмосферы, постоянные авторы «Панча» чувствовали себя на дружеской ноге с читателями и могли быть уверены в немедленном отклике на свои произведения. Как театральные актеры играют лучше для отзывчивой публики, так и «профессиональный юморист» расцветает, зная, что его ждет теплый прием. Вот я и цвел как писатель.
А как участник редакционного стола я разогревался и без посторонней помощи. Обеды по средам были долгие и обстоятельные; пили шампанское, кому оно было по вкусу, курили трубки и сигары и притом разговаривали. Разговоры эти могли длиться бесконечно. Однако восседающий во главе стола Оуэн произносил: «Ну что же, джентльмены», — и мы с неохотой обращались к делу, ради которого, собственно, и собрались. Карикатуры. Глубоко политические карикатуры. В те дни я был способен сильно разгорячиться из-за политики.
Учитывая широкую популярность в центральных графствах, церковных приходах и гарнизонах Англии, «Панч» был практически обязан придерживаться истинно консервативных взглядов. В наши дни различие между либералами и консерваторами не так ярко выражено; ультралевые едва отличимы от ультраправых, а все прочие вообще серединка наполовинку. Но в те времена лорд Уиллоуби де Брок поклялся, что скорее вместо воды кровь потечет под Вестминстерским мостом (надеюсь, я не ошибся; возможно, он говорил про мост Ватерлоо), чем Билль о парламенте станет законом, а выходец из Ольстера по имени О’Нил чуть не кинулся с кулаками на Уинстона Черчилля в священных залах палаты общин (у мистера Черчилля как раз случился очередной либеральный период). А лорд Уинтертон подпрыгивал на месте, выкрикивая: «Эй вы, помните о манерах!» — а герцогини приносили страшную клятву никогда не лизать почтовые марки, а «известные специалисты с Харли-стрит» торжественно доказывали в консервативных периодических изданиях, какая чудовищная отрава для герцогинь таится в марках страхового общества — хотя, как видно, этот яд безвреден для простонародья, постоянно лижущего почтовые марки. Сейчас все это кажется смешным, а меня и тогда смешило, и поскольку я был молод, горяч и не в меру самоуверен (или, как я уже сказал, просто молод), мне было трудно удержаться, чтобы не слишком сильно шипеть и булькать на этих бесконечных обсуждениях, да еще после весьма разогревающего редакционного обеда.
4
Когда Оуэн уезжал в отпуск на Ривьеру или в Шотландию, его место в редакции занимал Э. В. Лукас. В отличие от Оуэна, он сотрудничал со многими другими изданиями помимо «Панча», а потому, опять же в отличие от Оуэна, работал очень быстро. Закончив все дела в пятницу вечером, Оуэну некуда было идти, только домой, где пусто и одиноко, а Э. В. ждали сотни каких-то таинственных занятий. Всего один раз он изменил своему вечному: «Ну, мне сюда. Всего хорошего!» — после чего всегда исчезал с таким видом, словно впереди у него какие-то неведомые приключения, даже если на самом деле направлялся всего лишь в клуб «Гаррик». В тот день, о котором я говорю, Э. В. пригласил меня с собой, и я впервые в жизни проник в театр через служебный вход. Какой именно театр — уже забылось, помню только, что это был театр-варьете. Мы попали в артистическую уборную одного из величайших комиков той эпохи — не помню, которого. Они с Э. В. были старинными приятелями. Меня представили. Моя появление здесь явилось для меня самого полной неожиданностью, поэтому я предположил, что артист хотел со мной познакомиться, но нет — мое имя значило для него так же мало, как имя Китса или какого-нибудь еще симпатяги. Мы замечательно поладили. Я не произносил ни слова, поскольку мне нечего было сказать, и ничего не пил, поскольку было нечего пить, кроме виски, а я его не люблю. Зато профессиональное веселье великого комика захватило меня и повлекло за собой, как и Лукаса, и гримера, и еще парочку незнакомцев — кажется, артист решил, что они пришли с нами. Он обращал свой взор то к ним, то ко мне в поисках понимания и поддержки, и, уходя, я уносил с собой заверения, что меня всегда будет здесь ждать добрый глоток чего-нибудь крепкого (старина!). Больше мы с ним не виделись.
После смерти Лукаса я написал о нем в «Таймс»:
«Его нельзя назвать «писателем для писателей», как говорили… о ком же? О Спенсере? Вот Э. В. ответил бы точно. Почему больше нельзя у него спросить?.. Он был свободен от малосимпатичных тщеславия и зависти, свойственных иным нашим собратьям по цеху. Никто не умел так высоко ценить чужой талант, придавая так мало значения собственному творчеству. Послушай сторонний его разговоры — все о книгах, о литературе, — непременно удивился бы: почему этот человек, такой остроумный и начитанный, сам не попробует что-нибудь сочинить? На самом деле писательство не служило Лукасу для самовыражения, хоть и было совершенно необходимо. Я не знаю другого автора его уровня, который в своих произведениях так мало говорил бы о себе и так много — об окружающем мире. После знакомства с книгами Э. В. познакомиться с ним самим — значит оказаться не на знакомой почве и не на зыбкой почве, а просто в совершенно неведомой стране, захватывающе интересной и притом настолько же твердо очерченной, как его любимые меловые холмы Южной Англии. Для человека пишущего дружба с ним означала, что в каком-то смысле все свои произведения ты пишешь для него. Мысль: «Э. В. это понравится» дарила особую гордость удачным пассажам и придавала сил сочинять дальше. Точно так же мы всю неделю копили для него разные забавные мелочи: смешные, причудливые, необычные, возмутительные; всё, что где-то увидел, услышал, нечаянно наткнулся. «Об этом надо рассказать Э.В.», — думали мы, зная, что его комментарии придадут особый аромат нашим собственным впечатлениям. Юмор Лукаса искрился сухим колючим привкусом его излюбленного вина и оказывал на собеседников такое же действие: веселил, придавал ощущение легкости бытия и уверенности в себе, побуждая быть мудрее и остроумнее, чем ты есть на самом деле. А сейчас Э. В. умер и наступило отрезвление. Мир-то совсем не так хорош, как нам казалось. И мы сами не такие уж славные ребята».
