3
Каждое утро Уильям находил рядом с койкой стакан охлажденного апельсинового сока и ежедневный номер «Радионовостей» — машинописную сводку международных событий, в основном австралийских, дополняемых познавательными сведениями о Полинезии. «На близость или отдаленность суши указывало появление птиц и водорослей, — сообщал листок. — Один из мореплавателей, шедший на Раротонгу с севера, догадался о неверно взятом курсе по слишком низкой температуре воды — он немедленно развернул корабль и вскоре достиг острова». «Перламутровые рыболовные снасти, — читали пассажиры в следующем выпуске, — хоть и устаревшей формы, по-прежнему в ходу и очень ценятся на Маркизских и других островах Южных морей. Из перламутровой раковины вырезается полоса в тринадцать — пятнадцать сантиметров длиной и около двух шириной, осторожно обтачивается по форме небольшой рыбешки, затем полируется. Естественная выпуклость раковины усиливает сходство…» Или еще: «Никогда не забуду выгрузку первой лошади на острове Лифу в 1862 году. Мы бросили якорь в Широкой бухте в субботу днем, постаравшись подойти как можно ближе к берегу. Лошадь переправляли из Сиднея, она провела на борту около двух недель…» Листки эти мелькали, словно вехи, отмечающие неуклонное приближение к знаменитым Южным морям. Вскоре голубой вакуум, в котором пароход, кажется, застыл навеки, сменится кораллами, цветными рыбами, черным песком, рядами кивающих пальм и темными иззубренными скалами на фоне заката. Словно в одно прекрасное утро поднимется занавес.
Перемещением от вехи к вехе путешествие Уильяма не ограничивалось. Тут же, на борту судна, совершались и другие путешествия, куда более захватывающие. Его жизнь стала такой насыщенной по сравнению со всеми предыдущими годами, словно он только сейчас и родился на свет. Именно теперь Уильям ощущал себя собой. Прежний Уильям Дерсли казался лишь бледной тенью нынешнего, который даже выглядел более настоящим — что подтверждали отражения в зеркале. Он уже успел загореть, и загар очень шел к его темной масти. Лицо слегка округлилось, глаза сияли ярче. Легкая белая одежда подчеркивала мальчишеский облик. Из зеркала в каюте на Уильяма смотрел школьник с озорным прищуром. Именно так — вот дела! — Уильям себя теперь и ощущал по большей части.
Но, конечно, не всегда. Временами на него накатывала внезапная паника. Самые сильные ее приступы случались среди ночи, когда из-за духоты, а может, из-за легкого несварения он то и дело просыпался. Тогда, вглядываясь в полумрак каюты, прислушиваясь к жужжанию вентилятора и посвистыванию-шипению корабельных механизмов, Уильям задавался тревожным вопросом, что он вообще здесь делает. Вся затея с поисками острова мгновенно представлялась иллюзорной и нелепой, а он сам — невесть зачем болтающимся посреди Тихого океана. Даже Терри в такие минуты казалась пришельцем из иного, пугающего мира, словно призрак, которого Уильям нечаянно разбудил. Раз или два, проснувшись вот так посреди темного пролива между днем вчерашним и завтрашним, он камнем уходил на дно глубочайшего отчаяния, где его сознание мерцало едва заметным огоньком в черной бездне. Приступы плохого настроения случались у него и дома, однако до этой безнадежной пустоты им было далеко. Уже успокоившись и оглядываясь назад, Уильям гадал, что же это все-таки такое — плата за насыщенную жизнь или последствия несварения. Впрочем, утреннее солнце, апельсиновый сок и сводка «Радионовостей» неизменно возвращали в сияющий золотой мир, и его мысли снова обращались к экзотическим островам. А еще — гораздо чаще, пожалуй, — к Терри.
Теперь Уильям не сомневался, что без памяти влюбляется в свою спутницу. Ничего подобного он не испытывал ни к кому уже много лет (а возможно, и никогда) и смутно чувствовал, что такое больше не повторится. Остатки здравого смысла подсказывали: это все наваждение, он едва ее знает, она много-много моложе, они совершенно разные люди, и ничего хорошего выйти не может. Ко всем этим доводам он оставался глух. У него внутри словно взорвалась бомба, начиненная цветом и вкусом. Он снова стал вожделеющим и глазеющим юнцом. Озадаченный, сбитый с толку, Уильям уже не представлял, как жил раньше. Тот, прежний Уильям, ехавший в Сан-Франциско на встречу с пожилым торговцем П.Т. Райли, казался скучным и жалким, наивным, словно едва народившийся на свет младенец. Он не помнил, когда впервые заинтересовался Терри всерьез, но теперь она завладела им полностью, представляясь одновременно самым настоящим и самым эфемерным человеком в мире. Пропадая из виду, она тут же превращалась в призрак, и Уильям отчаянно пытался восстановить в памяти ее образ, совместить расплывчатую картинку с ощущением, неотвязно его преследующим. А потом она возникала перед ним снова реальнее всякой реальности. Словно существовала тут всегда. Образец женственности, подлинное воплощение всех легенд. Уильям давно миновал ту стадию, когда Терри казалась просто милой и желанной. У него сжималось сердце от другого — от мелочей, от внезапно открывавшихся подробностей внешности: светящегося на солнце легкого пушка на руках, волшебной родинки на левой щеке, легких теней под глазами от недосыпа. Один их вид вызывал умиление.
Терри была жестче, циничнее, чем знакомые Уильяму англичанки, и временами он вздрагивал, словно задетый за живое, но в общем и целом почти все, что Терри рассказывала о себе, брало его за душу. Сан-Франциско окутывался сказочным флером. Родители Терри, друзья по школе и колледжу, даже Викинг с женой и остальные провожавшие виделись в новом, лучезарном свете. Перед глазами Уильяма мелькала Терри в разном возрасте — от пухлой крохи до находящейся рядом ослепительной красавицы, и это волшебное превращение, этот распускающийся бутон, казался ему самым чудесным явлением в мире. Терри интерес Уильяма к подробностям ее прошлого удивлял и одновременно трогал, потому что ни один из ее многочисленных поклонников такого интереса никогда не проявлял. Даже ослепленный любовью, Уильям не воспринимал Терри как образец остроумия, мудрости и чуткости, однако она обладала чем-то превосходящим в его глазах и остроумие, и мудрость. Буйная энергия куда более бесшабашной и ослепительной юности, чем у знакомых Уильяму англичанок, пленяла его, но временами и пугала, заставляя чувствовать себя старым, робким и поблекшим. В такие минуты он злился на себя, хотя старался не выдать своей злости. Погасить излучаемое Терри волшебное сияние казалось ему преступлением против самого света, и если он — из страха или гордыни — отвернется от нее, тогда все самое лучшее в нем, остатки молодых сил, исчезнут навсегда, и останется только увядать. И не спасет его никакой остров сокровищ. Это была еще одна проверка, гораздо более существенная, чем поиски Затерянного. Еще одно путешествие.
Спустя пять дней пути Уильям по-прежнему не знал, что Терри о нем думает. Неизвестно, догадывалась ли она вообще о его чувствах. Ее, привыкшую мгновенно покорять сердца, без сомнения, задела холодность Уильяма в самую первую их встречу и оторопь от перспективы ехать на Таити вместе. Она приняла вызов и бросила все силы на то, чтобы завоевать непокорного. Однако теперь Уильям видел, что изначальная холодность сыграла ему на руку — он выгодно отличался от многочисленных ловеласов, попадавшихся ей на пути (калифорнийцы, если верить ее словам, не пропускали ни одной юбки). А потом их сблизило общее дело, общий восторг перед Южными морями, и Уильям ни на секунду не сомневался в расположении Терри. Она неизменно была рада ему, никогда не скучала в его обществе. Временами — в основном когда Терри пропадала с Бурлекерами, Стоками и другими американцами в курительной — Уильям чувствовал себя забытым и испытывал гнетущее ощущение, что никогда больше не сможет привлечь ее внимание ни словом, ни делом, словно превращался вдруг в писклявого лилипута. Такое, впрочем, происходило нечасто. На корабле знали примерно, что у него с Терри какое-то общее дело на Таити, а у части пассажиров сложилось впечатление, будто их отцы когда-то были партнерами. И все равно оставалось не очень понятным, что связывает яркую американку и тихоню англичанина, тем более что суть своего общего дела они никому не раскрывали. Разумеется, как Терри и предвидела с самого начала, не обошлось без слухов. Австралийки — миссис Матерсон со своей приятельницей мисс Страуд — поджимали тонкие губы при виде прелестной мисс Райли и довольно сухо держались с Уильямом, который, в свою очередь, тоже их не жаловал. Но даже эти завзятые сплетницы не смогли ничего разнюхать. Каюты Уильяма и Терри находились на противоположных концах судна, и оба старательно избегали визитов друг к другу.
