Из полумрака вырос вдруг капитан Преттель — взъерошенный, грузный, пошатывающийся — и пригласил их на аперитив в кают-компании перед ужином. В темноте освещенная кают-компания казалась довольно уютной. Капитан смешивал джин с вермутом и развлекал гостей разговорами — непременно на английском, хоть и ломаном, — и после каждой второй малопонятной реплики разражался гомерическим хохотом. При всем уважении к коммандеру как брату-моряку, а также человеку пожилому и бывалому, всю троицу, пустившуюся в непонятную и бессмысленную экспедицию, он считал недоумками.
— Радуетесь, коммандэр? — проревел он, поднимая бокал.
— Радуемся, — вежливо ответил коммандер.
— Ищете сокровищ? Золото. Золото в земле — старое, старое золото, а? Пирэты. Золото пирэтов?
Коммандер — судя по всему, уже не в первый раз — заверил, что никаких сокровищ они не ищут, но капитана это не убедило, и он продолжал насмехаться. Забавы хватило до самого ужина, за которым он пустился в долгий, увлеченный и невнятный рассказ о каком-то своем давнем знакомом, отправившемся на поиски сокровищ. Сперва капитан пытался поведать эту историю на английском (в его представлении), затем пересказал все заново и куда быстрее на смеси французского с таитянским четвертому собеседнику, тому самому тихоне французу, который долго жил на одной рыбе с кокосами. Это был неимоверно тощий, почти прозрачный человек с длинными вислыми усами. Если англичане с интересом вслушивались в рассказ, но не понимали ни слова, то француз понимал все, но не вслушивался. Он был сейчас глух ко всему, кроме еды и красного вина, стоящего перед ним, и поглощал то и другое с жадностью. С трудом верилось, что в этом тщедушном теле может исчезнуть столько пищи без малейшего следа, не нарушая призрачности облика. Непонимание с одной стороны и отсутствие интереса с другой капитана не обескуражили. Пользуясь возможностью побыть в центре внимания, он энергично кивал, подмигивал и хохотал. На тельняшке его виднелись пятна соуса, сам он выглядел еще более расхристанным, чем прежде.
Только они собрались вернуться на палубу, как припустил ливень, да такой, что собственный голос стало не слышно. Уильяма сгустившаяся темнота и вселенский потоп привели в ужас, и он посмотрел на капитана Преттеля совсем другими глазами, невольно проникаясь уважением. Пусть он кивает, моргает, хохочет и ходит в заляпанной тельняшке, но ведь это именно он ведет перегруженную скрипучую посудину сквозь кромешный бушующий ад. Сам капитан, впрочем, не обращал на непогоду ни малейшего внимания. Его вдруг одолела зевота, которой тут же заразились и остальные, и вскоре все уже лежали по койкам — капитан в своей крошечной каюте, а четыре пассажира — в кают-компании. Уильям долго не мог заснуть. Воздух в кают-компании был спертый, стояла духота, качка действовала на нервы, снова начали чесаться комариные укусы, а кроме того, несмотря на усталость, он все еще чувствовал возбуждение и, возможно, легкую тревогу от всей новизны, и никак не мог успокоиться. Тут еще этот француз, даром что прозрачный и неприметный, вдруг захрапел, а вскоре его латинскому тенору начал вторить гулкий бас Рамсботтома. Уильям беспокойно ворочался на своей койке, которая тоже качалась туда-сюда, и проклинал обоих. Он понимал, что выспаться не удастся, что вскоре мысли его помрачнеют, все светлые и радостные образы будут постепенно исчезать, пока не останется сплошная чернота и отчаяние, и только тогда он наконец провалится в сон. Уильям строго приказал себе не поддаваться — но тщетно.
2
Утром все переменилось. Мир стал улыбчивым и прозрачным. Палуба, озаренная солнцем, являла собой живописную картину, оправленную в огромную раму из лазурных волн и пены: разномастные пассажиры и команда, паруса, брезентовые навесы, сохнущее белье, нагромождение тюков и бочонков. Каждый миг перед восторженным взглядом Уильяма мелькал очередной красочный штрих — то шелковистая девичья рука, то блестящий мускулистый торс полинезийского матроса. Поднявшись на палубу из душной кают-компании, он словно попал в новый мир. Там царила радость: массивные в большинстве своем моряки пели, сверкали белозубыми улыбками и гомерически хохотали, а пассажиры-островитяне беззаботно мололи языками, перебирали струны, флиртовали и играли в немудреные игры. Капитан Преттель, как обычно, был навеселе, и даже Рамсботтом, который, при всей своей нелюбви к шхунам, не мог долго хмуриться, когда вокруг все так славно, обрел прежнюю жизнерадостность. Что до коммандера, то Уильям еще никогда не видел его таким сияющим. После завтрака он засел над имеющимися у капитана лоциями, потом принялся сновать по шхуне, помогал матросам с рыбалкой и объяснял друзьям разные морские и рыболовные тонкости. Рамсботтом слушал куда внимательнее, чем Уильям. Рамсботтома с коммандером, таких непохожих во всем остальном, роднила любовь к фактам, они без устали делились друг с другом разными интересными знаниями. Сейчас настала очередь коммандера. Он рассказывал Рамсботтому о гигантских скатах, об акулах, пеламидах, летучих рыбах, и оба пристально вглядывались в волны за бортом, выискивая, не мелькнет ли среди бликов и пены острый плавник или белое брюхо. Уильям обычно составлял им компанию, но мысли его часто витали где-то далеко. Фактами он при необходимости оперировал свободно, однако увлечения ими не разделял. Его пленяли не знания о природе, а сама природа. Вскоре он, как и положено влюбленному, впал в мечтательность. Он надолго погружался в грезы и не замечал ничего вокруг, кроме голубого кокона, сотканного из неба и моря. Уильям постоянно думал о Терри, но без страсти, без остроты, как о далекой прекрасной стране, в которой намеревался поселиться навсегда, потому что был там счастлив однажды. Солнце и соленый бриз наполняли его сонной умиротворенностью.
Иногда, впрочем, он словно просыпался. На третий день встречным курсом почти бок о бок со шхуной прошла красавица паровая яхта под гордо реющим звездно-полосатым флагом, очевидно следуя на Таити. Все кинулись на борт приветствовать это белоснежное великолепие, три тысячи тонн морской роскоши. Пассажиры яхты тоже высыпали на палубу поглазеть.
— Владелец, наверное, какой-нибудь американский миллионер? — спросил коммандер у капитана Преттеля.
— Кино, — ответил тот. — Все для кино. Голливуд.
— О, так они из Голливуда идут?
— На Таити, да, для кино. Не слыхали? Делают кино на Таити — экзотик, красивый девушки, хула-хула.
Перед глазами сразу встала будущая кинокартина. По всей видимости, яхта везла целую съемочную группу — режиссера, директора, операторов, техников, актеров (хотя предполагалось привлечь и островитян для колорита) — «на натуру», как это называлось у киношников, то есть на Таити. Капитан Преттель то ли подосадовал, что пропускает такое развлечение, то ли позавидовал белоснежной роскоши, а может, яхта разбередила какую-то старую рану, однако с этого момента настроение его резко упало. Бесшабашного веселья не осталось и в помине, раскаты смеха смолкли. Теперь он распространял вокруг себя уныние. Крохотная шхуна не вмещала этого безграничного отчаяния. Капитан заливал тоску джином и ромом, но только погружался еще глубже в пучину. Все разговоры он вел отныне лишь о превратностях судьбы, о вероломстве женщин и непостоянстве мира. И снова англичане прислушивались, но не могли ничего понять, а призрачный француз понимал, но не интересовался, что лишний раз убеждало капитана в справедливости его жалоб.
