— Вот в это мы готовы поверить, — высказался за всех мистер Финберг.
Уильям на протяжении всего рассказа то и дело посматривал на Терри, пытаясь украдкой обменяться понимающими взглядами, как делают в компании все влюбленные. Сперва Терри вроде бы откликалась, но потом ее взгляд удавалось перехватить все реже и реже, пока наконец он не сделался совсем неуловимым. И улыбка ее была адресована не ему, хотя в этой улыбке как раз и отражалось все, чего он так жаждал, — мимолетная интимность, угадываемая безошибочно, как поглаживание по плечу. Смотрела Терри на только что пришедшего высокого молодого человека, вставшего позади Энниса и Джабба. Уильям уставился на новоприбывшего, закипая от ревности. Ужасное ощущение. Его замутило от нехорошего предчувствия.
— Хеллоу, дон Карлос! — выкрикнул кто-то. — Берите стул.
Вот, значит, кто это. Карлос Дивега, актер. Поблагодарив кивком и улыбкой, Дивега влился в тесную компанию за двумя столами с непринужденным изяществом, показавшимся Уильяму вызывающим. Вызов в его облике действительно угадывался, хотя большие темные бараньи глаза смотрели настороженно. Явный метис, скорее всего из Центральной или Южной Америки. Тщательно завитые иссиня-черные волосы отливали металлическим блеском. На гладком оливковом лице с точеным прямым носом выделялись толстые плебейские губы. Он был довольно красив, но на вкус Уильяма, ревниво изучившего каждую его черту, какой-то низкопробной красотой. Вся она была наносной, отражаясь только во внешности, а изнутри шла сплошная тупость. Так его увидел Уильям и немедленно невзлюбил. В нем соединились практически все ненавистные Уильяму в мужчине качества, хотя некоторым его чертам — статной фигуре, изяществу, мускулистой пружинистости — он втайне позавидовал. От Уильяма, как от ревнивого возлюбленного, не укрылось то, чего больше никто за столом не замечал: Терри и Дивега дошли до той степени единения, когда каждый взгляд и улыбка — это маленькое открытие, сближающее еще больше. Уильям почувствовал себя совсем беспомощным. С каждой минутой он делался все меньше, незаметнее, глупее, мрачнее, превращаясь в того, кого любая женщина охотно променяет на экзотического красавца актера с бесстыжими глазами.
Когда все разошлись, Терри невыносимо ласковым тоном объяснила, что ее пригласили поужинать на яхте с остальными, но завтра они, может быть, где-нибудь увидятся. Ночевать она будет на яхте, потому что съемки начнутся спозаранку. А Рамсботтому и коммандеру большой привет. Уильям не успел и слова вставить. Если Терри и заметила перемену в его взгляде, то ничего не сказала, а он, выбирая между разговором начистоту и молчанием, выбрал молчание. В отель он вернулся вместе с Эннисом, который сразу же удалился к себе в бунгало. Уильям поужинал с Рамсботтомом и коммандером, обсудил с ними шхуны и рано отправился спать. Второе пребывание на Таити начиналось неудачно.
3
На следующее утро Эннис, видимо, из дружеской симпатии к Уильяму, пригласил его на съемки, предупредив, что сегодня, возможно, последний день. Уильям согласился не раздумывая. Прежде всего ему, конечно, хотелось увидеть Терри, но и на съемки посмотреть было бы любопытно. Они взяли в аренду машину и к середине утра приехали на площадку, располагавшуюся в двадцати милях дальше по берегу, у живописного входа в небольшую лощинку, на полоске белоснежного песка. Посмотреть было на что. На двух грузовиках громоздились камеры и звукозаписывающее оборудование. Великий и ужасный Джозеф Сапфир в полосатом яхтенном костюме восседал в режиссерском кресле с фамилией, написанной на спинке белой краской. Вокруг суетилась свита — то и дело кто-то срывался с места, видимо, летя со всех ног исполнять указание. Уильям заподозрил, что неудача должна караться как минимум смертной казнью, иначе все это лишается смысла. Сапфир, как явный и непреложный кесарь в этой киноимперии, непременно должен обладать властью казнить и миловать своих подданных.
Там же стоял со своими подручными режиссер фильма, Майзен. И без того на редкость некрасивый, в зеленом берете и зеленой шелковой сорочке он напоминал распаренную лягушку, не переставая курил трубку и общался исключительно со своими двумя помощниками. Тем не менее в нем чувствовалась внушительная сила. Эннис шепнул, что Сапфир заплатил Майзену бешеные деньги, чтобы переманить с теплого местечка на берлинской студии «УФА» в голливудскую глушь. Что-то в самой позе герра Майзена — в простом повороте головы — выдавало презрение ко всей этой сапфировской затее. Лягушка, снизошедшая до работы с головастиками.
Дальше толпились местные, занятые в качестве статистов. Съемки они вполне резонно воспринимали как забавный способ заработать пару франков и повеселиться на природе. Мистер Сапфир явно это чувствовал и явно раздражался, судя по тому, с какой частотой он отправлял посыльных к ответственному за массовку. Будь его высочайшая воля, десяток разгильдяев уже болтались бы на пальмах или валялись с отрубленной головой.
Еще там была мисс Аврил Пакстон — вблизи напоминающая наспех набросанный маслом портрет красавицы, однако моментально оживающая в кадре, в солнечных лучах, заменявших собой студийные софиты. Точно так же вел себя и невыносимый Карлос Дивега, вульгарный экзотический красавец. Кроме них, были и другие актеры, и среди них радостная, возбужденная Терри, при виде которой у Уильяма защемило сердце. Дополняли картину оператор и техники, а чуть поодаль расположились кружком пришедшие посмотреть островитяне — с едой, питьем, детьми, музыкальными инструментами и легкомысленным расхолаживающим отношением ко всему делу, которое наверняка уязвляло мистера Сапфира.
Когда включались камеры, все умолкали, повинуясь усиленному мегафонами окрику пятерки помощников: «Тишина на площадке!» После каждого дубля — а дубли повторялись снова и снова, раз за разом — вновь поднимался гвалт, потому что все до единого, за исключением Майзена, начинали отдавать распоряжения и делиться мнениями, перекрикивая друг друга. Островитяне, чтобы не ударить в грязь лицом перед американцами, тоже принимались драть глотку и хохотать. Уильям как зачарованный наблюдал за чередованием тишины и хаоса. Вся обстановка напоминала сумасшедший дом — в ней, как в лице Энниса, причудливо сочеталось притворство с цинизмом. Уильяму представилось, как миллионы и миллионы людей по всему миру застывают в креслах, завороженные хрупкими и недолговечными плодами фантазии мистера Сапфира, зреющими под этим голубым небом. Вроде бы в кадре Таити — сверкающая лагуна с одной стороны и величественная гора в пурпурно-изумрудной мантии с другой стороны, и в то же время это лишь иллюзия. Они хотят, чтобы у миллионов зрителей за тысячи миль отсюда захватывало дух при виде этой неповторимой экзотики, однако ни Сапфира, ни Майзена, ни остальных киношников окружающая красота не трогает, местная жизнь не волнует, а коронованные пики хребта Диадем не удостаиваются даже взгляда. Как объяснял Эннис, для них это просто «натура», продолжение студии и Голливуда.
Как же странно… Мир, начинал понимать Уильям, постепенно превращается в одну большую съемочную площадку. Наступила эпоха целлулоида, недалек тот час, когда границы между кино и действительностью сотрутся окончательно и мы перестанем отличать настоящие исторические события от съемочных эпизодов. Общими усилиями мистера Сапфира и его коллег вымысел и реальность сольются воедино.
