— Да, впечатлять он умеет, — презрительно бросил Эннис. — Надо будет подсказать Метрополитен-музею выставить у себя его чучело после смерти. Эх, ну что за черт! И ведь сам виноват…
— Так чем все закончилось?
— Сейчас расскажу. Ей-богу, ни полслова не совру, у меня на такой сюжет при всем желании фантазии не хватит. В общем, отвел он меня в сторонку. «Эннис, — говорит, — это безобразие. Киноиндустрия не потерпит подобных плебейских выходок, нужно вести себя цивилизованно. Вы перешли всякие границы, мы разрываем договор». Я ему в ответ, дескать, хорошо, как скажете. Я ведь этого и добивался, сами знаете. Все, как я хотел, моя совесть чиста, могу сидеть тут еще полгода и оплакивать расторгнутый контракт. Я уже мысленно хлопаю себя по плечу и пожимаю руку. И тут старина Сап на самом деле хлопает меня по плечу. «А когда разорвем контракт, Эннис, подпишем новый, с увеличением гонорара». Я ушам своим не верю: «Что?!» «Вы не побоялись высказаться начистоту, — мурлычет старый котяра, — вы честный человек, вы радеете за успех студии, иначе не решились бы грубить мне в лицо. Это мне и нужно. Ваша откровенность дорогого стоит: поняли, что затея с гонками провальная, не стали молчать. И я вас поддержу». Видите? Я сам виноват, перегнул палку. Довел до абсурда. Надо было мне вовремя сбавить обороты, тогда бы он меня как пить дать выгнал. А теперь я выбил себе более выгодный контракт и на ближайшие года два повязан с Сапфиром намертво — если только меня в психушку не упрячут за это время. Представляете?
Уильям не представлял. Фантастический поворот событий.
— Но может быть, — предположил он, — раз уж Сапфир начал к вам прислушиваться, работать будет легче?
— Прислушиваться! — Эннис помотал головой, удивляясь такой наивности. — Он теперь про меня еще год не вспомнит. Завтра утром снова начнет продвигать концовку с гонками, вот увидите, — если чего похлеще не выдумает. Да о чем тут говорить! На этих гигантов киноиндустрии нет управы. На вас никогда не оставляли грудного младенца, Дерсли? Нет? Тогда вы не поймете. С младенцем невозможно сладить, он делает что ему заблагорассудится. Вот и гиганты вроде Сапа — такие же младенцы весом под две сотни фунтов с пятью миллионами в кармане. Пороть их нужно ремнем по заднице, пока не пообещают слушаться, тогда еще можно на что-то рассчитывать. Но ведь не выпорешь, поэтому мы заведомо в пролете. Однако вам, Дерсли, Сап дело посоветовал — смотрите во все глаза, смотрите хорошенько, где вы еще увидите настоящий Голливуд?
4
Они снова сидели на веранде бунгало Терри, окутанные ночной темнотой. Сквозь журчание ручья и плеск крошечных водопадиков в саду доносились отдаленные гитарные аккорды. Пальмы все так же чернели на фоне серебряной лагуны. Дурман источал все тот же приторный аромат, и по-прежнему светились в лунном сиянии большие кувшинки в пруду. Все то же — а на самом деле другое. Набор нарисованных на холстине театральных декораций. В душе Уильяма росла пустота, словно темная туча, стирающая все краски. Он посмотрел на Терри через эту темную пелену. В глаза будто песку насыпали.
— Это странно, Билл, — проговорила она каким-то капризно-визгливым, режущим слух голосом. — Я не понимаю, что дает тебе право на подобные заявления. Я думала, ты не такой.
— Какой — не такой?
— Ты знаешь, о чем я.
— Нет, не знаю.
Боже, так дальше нельзя. Это не разговор, это поединок — удар на удар, выпад на выпад.
— Откуда у тебя эти претензии? Девушке уже и шагу ступить нельзя самостоятельно? От мужа и то не потерпела бы таких выходок!
— Выходок? Терри, о чем ты? Это позерство какое-то, неужели сама не видишь?
— Вот, пожалуйста! Опять претензии! Почему я должна оправдываться перед тобой за каждое слово?
— Я ничего подобного не требовал. — Нет, так не годится. Уильям пошел ва-банк. — Да, ты должна со мной считаться. Конечно, должна.
— Нечего на меня кричать, Билл!
— Ты должна считаться со мной, — продолжил он, понизив голос, который тут же предательски дрогнул. — Потому что я люблю тебя. Каждое твое слово, каждый твой шаг важны для меня. Ты получила власть, а значит, будь добра вместе с ней принять и ответственность. Они идут в комплекте. В этом-то и беда, Терри. Ты хочешь увильнуть.
Терри попыталась снизить накал, но безуспешно.
— Так нельзя рассуждать, Билл, ты сам знаешь. Разве я виновата, что ты меня любишь? Я когда-нибудь признавалась тебе в любви? Да, ты мне очень нравишься, Билл, по-прежнему, и всегда будешь. Ты очень милый, нам было замечательно вдвоем, я дорожу нашей дружбой…
— Какая же это дружба? — вскипел Уильям. — Ты ведь сама все понимаешь! Это никакая не дружба. Я влюбился в тебя. Я и сейчас люблю тебя. И всегда буду. При чем тут дружба? Не надо лукавить, Терри, не криви душой.
— Что значит, «не криви душой», Билл? Я уже сказала тебе, совершенно искренне, что мне жаль. Чего еще ты ждешь? Нет, послушай, мне правда жаль, очень жаль, ты мне нравишься, Билл, безмерно нравишься. Но я не могу выйти за тебя замуж. Ничего не получится, и это как раз честно. Твое предложение мне польстило, не думай, что я его не ценю. Но я просто не могу стать твоей женой. И потом, мне придется уехать. Ты ведь понимаешь, да? Мистер Сапфир предложил мне контракт — для начинающей актрисы это сказочные условия, все говорят, было бы глупо отказываться. Я бы очень хотела побыть здесь с тобой, Билл, посмотреть, что выйдет из затеи с островом, но я не могу упускать свой шанс. Ты ведь понимаешь?
— Как тут не понять. Тебе приглянулся этот актер, Дивега, — бросил Уильям с горечью. — Я заметил, сразу как вернулся.
Терри не ответила, обрекая их, казалось, на вечное молчание. У Уильяма на языке вертелись самые разные слова — и мольбы, и упреки, но произносить их вслух язык отказывался. Молчание становилось упругим и плотным, слова вязли в нем или отскакивали обратно, требовался мощный таран, чтобы его пробить. У Уильяма подходящего предложения-тарана не нашлось, у Терри, видимо, тоже.
Она отвернулась и стала смотреть на сад, оставив Уильяму лишь контур сливочной щеки. Это было невыносимо. Когда исчезнет и этот контур, вместе с ним пропадет половина мира. Он готов был возненавидеть ту Терри, которая отберет у него последнее, равнодушную Терри, грабительницу Терри. А потом его озарило, и он постиг тайну этой романтической любви: он обожает не ту, что находится сейчас перед ним (эту он, оказывается, может и ненавидеть), а ту, которую из Терри — из ее неповторимой души и тела — еще предстояло вылепить. Будь Терри целиком и полностью творением его рук, пережить утрату было бы легче. Но Терри не принадлежала ему безраздельно и сейчас, отвернувшись, создавая, возможно, еще одну, новую Терри, для нового возлюбленного, повергала Уильяма в отчаяние, которое испытывает художник, лишившийся всех своих холстов, кистей и красок. Что-то в этом роде он почувствовал — но пока осмысливал свое озарение, сама Терри, как две капли воды похожая на его единоличную Терри, с тем же сливочным абрисом щеки, выдернула его из раздумий. Неприязнь к сидящей рядом улетучилась. Это все-таки его Терри, а если и нет, то может стать в следующее мгновение. Все началось со сказки — неужели сейчас ему не поможет никакое чудо?
