Уильям вспомнил, что Мелвилл ему тоже знаком.
— Вы читали его романы о Маркизах? — воодушевился Петерсон. — И я! Очень хорошо. Да, хорошие книги. Выпьем за его здоровье!
— Но ведь теперь там все по-другому? — спросил Уильям.
— Да, все изменилось, — подтвердил Петерсон, мрачнея. — Это самые восхитительные, самые прекрасные острова на всем свете и самые несчастные. Да, самые несчастные. Вскоре там не останется никого — совсем никого. Маркизиане вымирают. Прямо на глазах — один за другим, пара за парой, они уходят. Слоновая болезнь, проказа, сифилис и главный их враг, туберкулез, косят всех как косой. Когда я приехал сюда впервые, много лет назад, их было гораздо больше, такие здоровяки на вид, но я слышал — по ночам все слышно, — как они кашляют, кхе-кхе-кхе. Стоишь на берегу — ночь, луна, большие звезды, красота кругом, а в ушах этот нескончаемый кашель, кхе-кхе-кхе. — Мягкие голубые глаза капитана потускнели, и лицо вытянулось в трагическую маску.
— Но ведь хороший был народ? — спросил коммандер.
Петерсон мгновенно распрямился, раздувая обнаженную грудь. Он словно вырос над всеми, глаза сверкнули огнем.
— Это был лучший народ на всем Тихом океане! — стукнув кулачищем по столу, взревел он. — Сильнейшие, храбрейшие, величайшие воины! Тихоокеанские викинги — да, именно так. На утлых каноэ они доходили до самых атоллов и до Таити, захватывая все на своем пути. Все великие народы исчезают с лица земли. Вот и маркизиане уходят, остаются лишь китайцы, которые плодятся, как…
— Как кролики, — подсказал Рамсботтом.
— Да, пусть так. Как кролики. Желтые человечки, складывающие цифры и копающиеся в земле, — прогремел Петерсон, испепеляя китайских матросов взглядом, словно тараканов. — Вот увидите, китайцы еще приберут Тихий океан к рукам. Они работящие, экономные и плодятся, как кролики. А маркизиане канут, как викинги. Надеюсь, они сойдутся в Вальхалле, отважнейшие из отважных. Слезы наворачиваются, когда начинаешь их вспоминать. Что, скажите мне, станется с миром, когда исчезнут все великие народы?
— Я думаю, мир и без них проживет, — хладнокровно заметил Рамсботтом.
— А я не думаю, — возразил коммандер. — Я согласен с капитаном. Великие народы, рождавшие сильнейших храбрецов и добродетельных красавиц, канули в Лету. Сейчас берут количеством, нахрапом. Пришло время полчищ, орд, толпы. Не успеем мы оглянуться, как всю землю наводнят крошечные людишки на одно лицо, снующие с фабрики на фабрику и занимающиеся мышиной возней. Страны станут похожи как две капли воды. Вот тогда будет все равно, где селиться, потому что земля превратится в один гигантский улей или муравейник. Вы, наверное, до этого еще доживете, Дерсли. А я, слава Богу, уже нет! И капитан тоже. Мы к тому времени счастливо отмучаемся, да, капитан Петерсон?
— Да, нам повезло, — покачал большой головой Петерсон. — Мы с вами, коммандер, умрем быстро и, возможно, угодим в Вальхаллу. Мы слишком поздно родились. Приплыви мы сюда, на Маркизы, лет сто назад, как Мелвилл, были бы счастливы. Пили бы с великими воинами и бардами, смотрели бы на прекрасных дев в хороводе, а они плели бы для нас цветочные венки. Теперь уже поздно. Кхе-кхе-кхе. До сих пор в ушах стоит. Кхе-кхе-кхе. Ваше здоровье, коммандер. Пойду-ка я спать, с вашего разрешения. Печально все это.
6
В отличие от Таити и Муреа, пленивших Уильяма с первого взгляда, Маркизы не пленяли, они поражали в самое сердце, чтобы уже потом, пропав из вида в бескрайнем лазорево-изумрудном окоеме, заставить протирать изумленно глаза — неужели померещилось? Таити и Муреа слыли самыми романтичными и живописными на всем белом свете. Таких, как Маркизы, белый свет не видывал вовсе. Они напоминали останки какой-то другой, более благородной планеты, оставляя понятия романтики и красоты далеко позади. С ними бесполезно было тягаться, они не признавали конкуренции. Эти пейзажи словно вышли из темных кошмаров, из «Макбета» и Пятой симфонии Бетховена. Черные скалы, шпицы и истерзанные мысы громоздились в беспорядке, словно взметнувшиеся из пучины; зазубренные пики терялись в облаках, в лощинах курился туман; леса висели в воздухе, роняя капли влаги и искрясь под солнцем, а из зеленых волн вздымались необъятные темные бастионы, пронизанные бесчисленными нитями водопадов, над которыми кружили несметные стаи белых птиц. Каждый остров словно только что поднялся из самой глубины морского царства, и с него еще струилась соленая вода. Сквозь пелену мельчайших брызг, на сколько хватает глаз, простирались черные горы и темно-зеленые леса. Здесь высились посреди Тихого океана готические замки, здесь разыгрывались сцены перевоплощения в какой-то мрачной пантомиме утопленников, здесь сплетались воедино сотни крохотных эдемских садов и преисподних, здесь все было жутким, прекрасным и невероятным. А «Розмари», словно игрушечная лодочка, осторожно скользила от одного сказочного замка к другому с драгоценным грузом дешевого табака, мясных консервов, хлопковых товаров, бижутерии, лекарств, домашней утвари, рыболовных снастей, мыла, парфюмерии и нескольких спрятанных в укромном месте ящиков джина и таитянского рома.
Все, что говорил насчет островов Петерсон, подтвердилось. Не обладая беззаботной прелестью Таити, настроение они навевали совсем иное: не светлая печаль, а глубочайшая горечь таилась в сердце каждого из них. Жалкая горстка оставшихся жителей, впрочем, искусно играла роль жизнерадостных островитян, и именно здесь Уильям с друзьями увидели лучшие народные танцы на все Южные моря. Даже каторжане тут, казалось, не знали горя. И все же что-то выдавало в этих людях жертв катастрофы, которые догадываются, что не за горами другая, которая погубит их окончательно. Хвори, точившие островитян изнутри — в основном слоновая болезнь и туберкулез, — являли себя слишком отчетливо. То тут, то там Уильяму попадались на глаза ходячие скелеты, тени великого некогда народа, дни которого, вне всякого сомнения, были уже сочтены. Более близкое знакомство с отдельными островитянами компаньонов не разочаровало, и коммандер еще сильнее уверился, что маркизиане — самый славный народ Южных морей. Симпатии Рамсботтома оставались на стороне более веселых и загадочных таитян, а Уильям не знал, кому отдать предпочтение. Однако после, стоило ему погрузиться в воспоминания, и перед глазами оживали прежде всего не туземцы и даже не величественный старый вождь, улыбающийся вопреки искорежившей его тело слоновой болезни, и не шесть девушек, по просьбе Петерсона исполнивших грациознейший сидячий танец, и не пожилой священник-француз, на котором теперь тоже лежала печать принадлежности к обреченному народу, не эрудированный увлеченный торговец и не другие немногочисленные заметные жители островов. Память Уильяма будоражил единственный встреченный во время плавания соотечественник, Саймон Халберри, чей голос начинал звучать в ушах при одной только мысли о том плавании. Халберри далеко было и до викингов, и до того великого народа, который оплакивали Петерсон и коммандер, и все же именно он стал для Уильяма олицетворением Маркизов.
Шхуну грузили копрой, Рамсботтом и коммандер куда-то убрели вдвоем, а Уильям прохлаждался на берегу один, на опушке пальмовой рощицы, заглядываясь то на лодки, то на пробоину в скале, из которой поминутно летели веером брызги от захлестывающей волны. Через полчаса такого приятного ничегонеделания Уильям заметил идущего навстречу мужчину довольно необычной наружности. Тощий и долговязый, одет он был в потрепанную рубашку-хаки с шортами, открывающими густо заросшие черными волосами руки и ноги при удивительно гладком лице. Вместо того чтобы, по обычаю белых на островах, пристроиться невзначай где-нибудь под ближайшей пальмой, он целеустремленно подошел прямо к Уильяму и обратился на безукоризненном французском. Уильям ответил, стараясь не ударить в грязь лицом.
