— Ах, так вы англичанин? Ну разумеется. — Незнакомец перешел на английский. — Прошу прощения. Не знаю, впрочем, за что, но так принято, когда принимаешь англичанина за иностранца. Наверное, этого требует наше национальное эго.
Он говорил четко, поставленным голосом с хорошей дикцией. Уильям, который давно не слышал такого выговора и уж тем более не ожидал встретить его в этих краях, сразу же определил в нем выпускника Оксфорда или Кембриджа. Дома такие голоса регулярно сообщали ему последние известия по радио, однако на тихоокеанском острове подобная дикция была в диковинку. Уильям с искренним любопытством уставился на собеседника, окидывая взглядом кустистые брови, глубоко посаженные глаза, длинный любопытный нос и небольшой изящный рот со скорбно поджатыми губами.
— Да, я из Англии, — подтвердил Уильям. — Прибыл на этой вот шхуне, «Розмари», из Папеэте.
— Ах, эта. — Собеседник сощурился, неодобрительно глядя на шхуну. — Она заходит сюда пару раз в год, случалось, и мне что-то полезное привозила. Кстати, у вас не найдется, часом, немецкого словаря? Если есть, я бы купил, а то без словаря как без рук.
Уильям смог предложить в утешение только сигарету, которую этот странный оксфордский тип с готовностью принял и, усевшись рядом, закурил. Они представились друг другу.
— Дерсли? — проговорил Халберри, печально глядя на свои худосочные волосатые ноги. — Кажется, параллельно со мной в Новом колледже учился какой-то Дерсли. Я-то сам был в Баллиоле.
Уильям покачал головой, сообщая, что к тому Дерсли не имеет никакого отношения. Завязалась легкая беседа на четверть часа, в основном вертевшаяся вокруг Таити и Маркизов. Уильям делал вид, что они с двумя приятелями всего лишь туристы, пожелавшие сойти с проторенных туристических маршрутов. О Халберри он узнал немногое: после окончания Оксфорда он поступил там же в аспирантуру, преподавал, что-то писал, а потом, получив небольшое наследство, бросил все, приехал сюда и купил маленькую плантацию. Уильяму такой поворот в карьере показался странным.
— И вам действительно нравится здешняя глушь?
— Нет, не особенно, — ответил Халберри, тщательно взвешивая слова. — Жизнь здесь довольно однообразная, хотя и не такая бессмысленная, как дома. Но, конечно, я приехал сюда не за дешевой романтикой, я ведь не статьи для дамских журнальчиков кропаю. Я приехал сюда, чтобы поразмышлять в покое, а этот остров выбрал за удаленность и здоровый мягкий климат. Не хочу, чтобы мыслительному процессу мешало какое-нибудь банальное несварение или другие сбои в организме. Кроме того, я намеревался как можно дальше убраться от так называемой западной цивилизации и не попасть при этом в лапы другой системы — восточной, например, или той, что сейчас строится в России.
— Понятно, — кивнул Уильям, ничего на самом деле не поняв, но не желая демонстрировать замешательство и обращаться за разъяснениями. — Я думаю, для уединения тут самое подходящее место. Хотя я лично вряд ли обрел бы здесь счастье.
— А где обрели бы?
Действительно, где? Уильям лихорадочно соображал.
— Не знаю. Возможно, полностью нигде, разве что от случая к случаю. Однако, полагаю, когда я вновь осяду дома, мне не на что будет жаловаться.
Халберри покачал головой, еще сильнее поджимая тонкие губы и превращая их в едва заметную полоску.
— Наш век — это век разрушений. Проявить себя в нем по-настоящему смогут лишь разрушители. Посмотрите, что делается в России. Колоссальная, тщательная работа по уничтожению, в сравнении с которой все начавшиеся недавно потуги что-то отстроить — сущая ерунда. То же самое в Азии, особенно в Китае. Не одолжите еще одну сигарету? Спасибо. — Раскурив ее, Халберри подождал, пока дымок обовьется кольцом вокруг его головы, потом растянулся под пальмой еще более вальяжно. Уильям следил за полетом фаэтонов и крачек, мелькающих белыми росчерками в синем небе. — Да, наша индустриальная система задыхается от перепроизводства и отсутствия новых больших рынков. Она не поспевает за стремительным развитием техники, поскольку, производя товары в невиданных прежде количествах, она одновременно увеличивает число безработных, вытесняя человека из процесса производства, и товары просто некому становится покупать. Машине, увы, многого не надо.
— Да, логика в этом есть, — признал Уильям.
— Некоторые, — продолжал Халберри, в котором проснулся лектор, — видят решение этой проблемы в коммунизме либо в той или иной форме социализма. Положим, коммунистическое государство и в самом деле, регулируя производство, способно избежать той ловушки, в которую загнали себя промышленные Штаты, где предложение настолько превышает спрос, что производители вынуждены тратить львиную долю своего времени на искусственное создание потребностей. Но Западную Европу коммунизм не спасет. Россия не показатель, поскольку в индустриальную эпоху она, считайте, еще и не жила, поэтому забавляется с техникой, как ребенок с новой игрушкой. Однако, если она прихватит в союзники еще и Азию, то растопчет остатки западной цивилизации в Европе в два счета. Такой исход, — в голосе послышалось злорадство, — более чем вероятен. Вы еще до этого доживете, Дерсли, а вот сколько вы протянете потом, я предсказать не берусь.
Уильям мог бы иронично поблагодарить, но не стал, поглощенный созерцанием страшной картины разрушенного мира в противоречиво жизнерадостном обрамлении из синего неба, яркого солнца и искрящихся брызг.
— Человечество на каком-то этапе явно свернуло не туда, — продолжал Халберри самодовольно, — и, увы, несется по этому неверному пути с головокружительной скоростью. Моя задача, как я ее вижу, определить, где случился этот роковой поворот. Пока я ищу в XVIII веке, Средневековье, Древней Греции и Древнем Китае, которые сейчас, разумеется, лишь история. Представьте себе: с каждым годом людей на этой планете прибавляется, и все мы бежим сломя голову в одном и том же направлении, хотя мудрейшие из нас понимают, что ничего, кроме катастрофы, нас там не ждет. Но с человеческим сознанием кое-что случилось.
— Да? И что же? — не удержался Уильям.
— Человек слишком жадно вкушал плоды с древа познания. Он пытается жить без иллюзий и именно поэтому сейчас либо варварски уничтожает все то, что строилось веками, либо глушит себя препаратами. Он пытается сбежать от внутренней пустоты. Его натура жаждет чудес, а все чудеса наука отменила. Поначалу, впрочем, волшебным чудом казались сами открытия — в области химии, физики, биологии, физиологии, психоанализа. Блестящие ученые ведь и сами немного не от мира сего и живут словно в сказке, оттого и счастливее обычных людей. Но ощущение чуда быстро пропало. Утрата иллюзий тешит самолюбие, я и за собой такое замечал, однако долго так не протянешь. Цивилизованный человек выхолостил свое самосознание до стерильности. Теперь он смотрит на жизнь, как пожилой инвалид, годами сидевший на строжайшей диете, глядит на еду. Если бы он только мог взглянуть шире, изменить свой уклад, как знать, может, все еще наладилось бы. Но ему это не под силу. Какие-то жалкие потуги, безусловно, есть, только это все ерунда, слишком поверхностно. Например, мы получили возможность передвигаться с головокружительной скоростью и разговаривать друг с другом невзирая на расстояния, однако мотивы путешествий и темы для бесед остаются прежними. Нет, ни взгляды, ни уклад изменить невозможно вопреки всем разговорам об условных рефлексах, так что наша единственная надежда — повышать уровень сознания, чтобы снова пасть жертвами иллюзий и очутиться в мире, наполненном магией. Как достичь этого, дорогой мой Дерсли, не знаю. Можно привлечь религию, но ведь Бога нельзя выдумать, он должен явиться сам, поражая, словно молния. А он вряд ли явится. Мы обречены на смерть от переизбытка знаний. Грядет эпоха всеобщего самоубийства. Когда людям нечего будет рушить, они примутся уничтожать себя.
