— Местечко для одного, сэр? Сюда пожалуйте. — И Тарджис пошел за ним, застенчиво и вместе гордо.
В сущности, это было неприятно: здесь не удавалось выбрать столик и соседей по своему вкусу. Кафе всегда бывало так переполнено, что приходилось садиться там, где тебе предлагали. И, как всегда, Тарджису не повезло. Свободное место, которое ему указали и от которого он не посмел отказаться, нашлось за столом, где уже сидели трое, и ни один из этих троих и отдаленно не походил на хорошенькую девушку. Это были две немолодые, толстые, говорливые женщины, потные, распаренные, с наслаждением уписывавшие булочки с кремом, и с ними мужчина средних лет, который и до субботней экспедиции, вероятно, не отличался крупными размерами, а теперь совсем съежился. При взгляде на него невольно думалось, что, если компания задержится здесь надолго, от него не останется ничего, кроме очков, носа, воротничка и пары башмаков. В первые минуты Тарджис был настолько разочарован таким соседством, что эти люди возмущали его, вызывали чувство ненависти. И конечно, здесь невозможно было дождаться кельнерши. Прождав минут пять, он уже пожалел, зачем не пошел в другое кафе. За соседним столиком сидела красивая молодая женщина, но с нею был кто-то — видимо, ее избранник, и она казалась сильно влюбленной: время от времени сжимала ему руку у плеча и держала ее крепко, словно боясь, как бы молодой человек не вздумал убежать. За другим столом неподалеку сидела компания из трех девушек. Две показались Тарджису очень пикантными, — у обеих были наглые глаза и широкие смеющиеся рты; но, занятые перешептыванием и хихиканьем, они не обращали на него никакого внимания. Так что Тарджис из жизнерадостного юноши, бросавшего на всех женщин влюбленные взгляды, внезапно превратился в юношу сурового, которому хотелось чаю, который пришел сюда с единственной целью выпить чаю и был удивлен и возмущен тем, что чай не подают.
— И поверьте мне, — выкрикивала одна из его пожилых соседок, обращаясь к другой, — я не злопамятна, это не в моем характере, вы сами знаете, дорогая. Но когда она это выпалила, я подумала: «Ну, миледи, на этот раз ты уж слишком далеко зашла. Теперь моя очередь». Впрочем, имейте в виду, я даже после этого не сказала всего того, что я могла бы сказать. Ни одного словечка не вымолвила насчет Грейвзенда, хотя это вертелось у меня на языке.
Тарджис посмотрел на нее с отвращением. Старая дура!
Наконец подошла кельнерша с таким длинным, густо напудренным носом, что казалось, будто большая его часть не принадлежит ей и существует сама по себе. К тому же девушка была утомлена, раздражена и готова каждую минуту оборвать посетителя. Заказ Тарджиса (порция палтуса с жареной картошкой, чай, хлеб с маслом и пирожные — великое пиршество раз в две недели) она приняла без малейшего энтузиазма, но воротилась с ним вовремя, так что Тарджис не успел выйти из себя. В течение двадцати минут он сосредоточенно наслаждался роскошным ужином, забыв о девушках. Покончив с едой и сидя с папиросой в зубах за третьей чашкой чаю, он пришел в состояние мечтательного блаженства, несмотря на то что в поле его зрения не оказалось ни одной подходящей девушки. Душу баюкала мелодия, звучавшая в оркестре. Событие приближалось, и в сладком томлении он ожидал его на пороге.
С этого тропического плато он после чая с пирожными спустился вниз, на улицу, где резкий ночной холод внезапно хлестнул его. На тротуарах — движущееся море глаз и тяжелых, толкающих друг друга тел. На каждом углу газетчики предлагали футбольную программу, вопя, как грешники в аду. С лязгом и ревом проносились автомобили. Световые рекламы и вывески вспыхивали фейерверком под забытыми, померкшими звездами. Тарджис добрался до следующего пункта своей программы — большого кинотеатра, который высился на углу, похожий на высеченный из камня громадный свадебный пирог, осыпанный блестками. Это был словно близнец того большого кафе, из которого только что ушел Тарджис, это был второй аванпост новой эпохи.
Два еврея, уроженцы Польши, а теперь — американские граждане, беседовали однажды за сигарами и кофе на лоджии умопомрачительной испано-итальяно-американской виллы с видом на Тихий океан, и результатом их разговора (очень вялого, ибо один из собеседников испытывал тяжкие страдания и знал, что он медленно умирает) было рождение этого огромного кино и подобных ему чудовищ в Нью-Йорке, Париже и Берлине. На расстоянии десяти тысяч миль те двое высмотрели полтора шиллинга в кармане у Тарджиса и одним мановением руки, претворившимся в железо и бетон, в билетные кассы, и ковры, и обитые плюшем кресла, привели эту монету в движение, переправили ее в свой карман.
И вот теперь, стоя в хвосте у входа на балкон, Тарджис ожидал, когда наступит его черед уплатить свои полтора шиллинга. Было только начало седьмого, лихорадка субботнего вечера еще только начиналась, но у кассы уже толпилась добрая сотня людей. Впереди и позади Тарджиса стояли всё парочки. Не было видно ни одной девушки без кавалера, и только две-три немолодые женщины пришли одни. Вечер начинался для Тарджиса не слишком удачно.
Когда их наконец впустили, они сперва прошли через богато отделанный вестибюль, коричневый с золотом, освещенный громадной люстрой, похожей на букет коричневато-золотых шаровидных цветов. Лакеи в шоколадных с золотом костюмах направляли людской поток к двум длинным мраморным балюстрадам, к широкой лестнице, залитой светом таких же коричнево-золотых ламп. Ноги утопали в пушистых коричневых коврах, словно ноги эрцгерцогов и герцогинь. Толпа двигалась наверх. Прошли галерею портретов кинозвезд с такими длинными ресницами, что казалось — стена ощетинилась толстой и черной колючей проволокой. Наконец дошли до дверей, которые вели на полутемную вершину балкона. Был антракт между двумя картинами. Свет нескольких прожекторов падал на клавиатуру органа, который отсюда казался золоченой коробочкой, стоявшей где-то далеко внизу. Орган сотрясал воздух каскадами паточно-сладких звуков, и все вокруг трепетало в приторном экстазе. Но пока вновь пришедшие ожидали в коридоре, огни померкли, золоченая коробочка потускнела, утонула во мраке, занавес раздвинулся, вновь открывая экран, и громовой голос, в котором не было ничего человеческого, словно голос духа, возвестил зрителям, что сейчас новости мира дойдут не только до их глаз, но и до ушей.
— Один? Сюда, сэр. — И билетер пошел впереди Тарджиса, светя своим фонариком. Для Тарджиса наступал самый волнующий момент. Ведь он может оказаться рядом с какой-нибудь восхитительной девушкой, одинокой, как и он, и она заговорит с ним, украдкой пожмет ему руку, позволит проводить ее домой и поцеловать во мраке какой-нибудь незнакомой окраины Лондона. Там, куда указывал тоненький луч света от фонарика, начнется, быть может, великое событие его жизни. Но может случиться и так, что он окажется зажатым между какими-нибудь двумя толстыми старыми людьми. Все в жизни — игра, и в этой игре у него очень мало шансов выиграть восхитительную девушку — это он знал слишком хорошо. Но все же надежда есть. И всякий раз, как он спускался по темным ступеням к своему месту, он чувствовал, как растет его волнение.
Луч света двигался по ряду, и Тарджис шел за ним, протискиваясь мимо десятка негодующих колен. Последняя пара оказалась очень упрямой, и он без особого энтузиазма вступил с нею в переговоры. Ему решительно не везло. Соседями его оказались с одной стороны обладательница этих неподатливых колен, громадная женщина, горой мяса громоздившаяся на стуле, с другой — бородатый мужчина, шумно пыхтевший трубкой. А переменить место было уже поздно. Чуда не произошло и на этот раз.
