Потом он притащил музыкальную коробочку, и та заиграла мелодию, от которой мне всегда жутко хочется выть. Тут уж я не вытерпел и дал деру со двора на улицу. Навстречу попался пес, несущий в пасти газету и оттого невероятно довольный собой. В свое время я тоже подрядился было на эту работенку, да вот беда — позабыл, что несу не кость, а газету, и по привычке стал закапывать ее в углу двора, где меня увидел Бородач, и это было ох как больно!
Вскоре я увидел своего друга дальше по улице. Это крупный пес благородных кровей, такого заметить легко. Он остановился на минутку, чтобы обменяться приветствиями со знакомым мальчишкой, а потом заметил меня и радостно помчался через перекресток. Что случилось после того, я не разглядел. Была уже середина дня, и по улице катилось множество самоходных будок. Одна из них резко встала на перекрестке, потом остановилась другая, начали вылезать люди. Я поспешил туда вместе с несколькими пешеходами.
И там я увидел моего лучшего друга; он лежал на боку, из пасти текла кровь, глаза были открыты, но дышал он тяжело и хрипло. Все вокруг сильно волновались и шумели, пса перенесли на лужайку рядом с его домом, откуда выскочили хозяйские мальчик и девочка, подбежали и заплакали. Я и еще один пес, также хорошо его знавший, пробрались через толпу, и я хотел сочувственно лизнуть друга, но тот вскинулся и зарычал: «Прррочь!» Бедняга вообразил, будто я хочу его сожрать, пользуясь тем, что он покалечен и беспомощен.
Мальчик крикнул мне: «Пшел отсюда!» — и это было очень обидно, потому как я никогда прежде не ел собак и не намерен есть их в будущем — разве что с дикой голодухи. Но я, понятно, отошел в сторону, чтобы не нервировать своего друга, и оттуда следил за тем, как его на одеяле уносят в дом. После этого мы обнюхали кровавое пятно на земле, а одна из подбежавших собак его лизнула.
* * *
Вернувшись к себе во двор, я завыл — без всякой музыки, ни с того ни с сего, — а потом пошел проверить, не прикатила ли Умница. Но ее еще не было, и я начал беспокоиться: вдруг с ней тоже случилось что-нибудь страшное и я больше ее не увижу? Я уселся на крыльце и стал ждать, а она все не приезжала; тогда я поскребся в дверь, и Бородач пустил меня внутрь, где я опять слегка взвыл, а он почесал меня за ухом.
Потом я вышел на крыльцо — и увидел Умницу, вылезающую из своей самоходной будки. Я кинулся к ней со всех лап, потыкался носом ей в руку, начал прыгать вокруг и едва не свалил ее, когда она поднималась по ступенькам. До чего же я рад был ее возвращению! Она дала мне еду — говяжьи обрезки, замоченные в молоке сухари и отличную кость. Сперва я съел мясо, потом вылакал молоко, а сухари полизал, но есть не стал. Косточку я погрыз в свое удовольствие и потом неглубоко закопал в укромном месте. У меня этих костей уже штук сто закопано повсюду — сам не знаю, зачем я это делаю. Я никогда их потом не откапываю, разве что случайно наткнусь; но и оставлять их просто так валяться на земле я не могу, хоть убейте.
После этого я побежал к дому, где живет мой лучший друг, чтобы его проведать, но не нашел там никого, кроме девочки, которая сидела на качелях и плакала.
I
Поначалу она слышалась едва-едва, растворяясь в неярком голубоватом свете с проблесками нежно-розового. Потом было просторное помещение, заполненное молодыми людьми, — и только здесь они наконец-то ее узнали и почувствовали.
Как их звали, не суть важно. Этот рассказ — о музыке.
Он взошел на эстраду, где пианист позволил ему прочесть надпись на нотном листе: «Из мюзикла „Нет, нет, Нанетт“ Винсента Йоманса».
— Спасибо, — сказал он пианисту. — Я бы охотно подкинул вам чаевых, но, когда у интерна в кармане заведется доллар с мелочью, он скорее потратит их на свою свадьбу.
— Не беда, док. У меня в кармане было примерно столько же, когда я женился прошлой зимой.
Он вернулся к столику, и она спросила:
— Ну что, узнал, как зовут автора песни?
— Не узнал. Долго мы здесь пробудем?
— Пока играет «Чай для двоих».
[17]
Позднее, по выходе из женской гардеробной, она поинтересовалась:
— А кто это играл?
— Господи, да откуда мне знать? Оркестр играл.
Теперь музыка просачивалась сквозь двери зала:
Чай…
двоих…
Двое…
чая…
— Никогда нам не пожениться. Я и в медсестры-то еще не выбилась.
— Тогда оставим эту затею и проведем остаток дней, бродя по таким местечкам и слушая музыку. Как там, кстати, звали автора?
— Это ты должен мне сказать. Ты же сувал нос в самые ноты.
— Не «сувал», а «совал».
— Смотрите какой знаток!
— Однако же я узнал имя автора.
— И кто это?
— Некий Винсент Йоманс.
Она замурлыкала:
И я
с тобой,
И ты
со мной
Вдво-е-ом…
Когда они шли по коридору к выходу, их руки на мгновение сплелись.
— Даже если ты лишишься последнего доллара и мелочи, я все равно согласна быть твоей женой, — сказала она.
II
Проходили годы, но музыка по-прежнему звучала в их жизни. Теперь это были «Я одинок», «Вспомни», «Всегда», «Синее небо» и «А как же я?».
[18]
Он только что вернулся из поездки в Вену, хотя это уже не слишком впечатляло.
— Подожди немного здесь, — сказала она перед дверью операционной. — Если хочешь, послушай радио.
— Ах, какие мы стали важные-занятые…
Он включил радио.
Вспомни
ту ночь,
когда ты сказала…
— Ты мне просто пускаешь пыль в глаза или вся медицина действительно начинается и заканчивается Веной? — спросила она.
— Вовсе нет, — сказал он со смиренным видом. — А ты, я вижу, здорово наловчилась гонять ординаторов и хирургов.
— На подходе операция доктора Менафи, и надо перенести удаление миндалин на другое время. Прости, у меня куча дел. Как-никак, заведую операционной.
