У Сурбарана очень немного светских портретов мужчин, но, с другой стороны, множество полотен с изображением молодых женщин, преимущественно красивых, в роскошных одеждах того времени. Поскольку молодые лица в целом, как правило, не отражают характер, художник не мог применить свое умение изображать индивидуальные черты. К тому же женщины того времени, как, впрочем, и нашего, покрывали лица пудрой и краской, что делало их похожими одна на другую, поэтому мастер удовлетворялся малым: наделял их всех красотой и подробно выписывал богатые шелка и атласы нарядов, жемчуга и драгоценные броши. Из всех, что я видел, наибольшее впечатление на меня произвела святая Касильда из Прадо. В ней почти нет того обаяния юности, которое свойственно остальным, но на ее некрасивом лице явно видны признаки той особой породы, которую принято именовать аристократичностью.
Интересно, что хотя все эти женские портреты призваны изображать святых, но их исторические прототипы никак не могли иметь таких роскошных нарядов и дорогих украшений. Есть сведения, что как раз в тот период, когда Сурбаран писал эти картины, в Испании появилась мода на изображения женщин из дворянских семей в виде святых. Лопе де Вега заказал портрет дамы, с которой у него были далеко не целомудренные отношения, в виде святой Сусанны, а принц Эскилаче попросил написать портрет своей любовницы в костюме святой Елены и с ее символом. Святые Сурбарана — знатные дамы Севильи. В силу мавританского влияния, в определенных отношениях по-прежнему преобладающего, испанские женщины жили очень замкнуто, и считалось неприличным, по крайней мере для особ не королевской крови, позировать для портретов в качестве самих себя. Однако с помощью этих хитрых уловок они могли без всякой неловкости выставить свой портрет в церкви или в монастыре так, чтобы это выглядело проявлением благочестия. Конечно же, они испытывали удовлетворение, когда, приходя на мессу, видели на стене или на алтарной преграде свой портрет. В ту пору не существовало ни закрытых просмотров в Королевской Академии художеств, ни вернисажей в Парижском салоне, и у дам не было возможности выслушать всех желающих высказаться о развешенных вдоль стен портретах, но мы можем себе представить, с каким смешанным чувством гордости и волнения принимали они поздравления от друзей, приходивших полюбоваться на портрет знакомой в образе святой Агнессы, святой Руфины или святой Марины.
Говоря о картинах Сурбарана, я упоминал его мастерство рисовальщика, талант, своеобразие, глубину тона, с которой выписаны белые монашеские сутаны, богатство оттенков в одеяниях князей церкви и платьях аристократок. Я останавливался на искренности его искусства, добросовестности его мастерства, на чувстве собственного достоинства и сдержанности; я подчеркнул убедительность его портретов, свойственное ему понимание характеров и правдоподобность образов давно умерших исторических личностей, я также отмечал, какое сильное впечатление производят эти огромные холсты, проникнутые благородством. Но, полагаю, внимательный читатель не мог не заметить, что я ни разу не называл эти картины красивыми. Красота — очень серьезное слово. В нем заключен глубокий смысл. Теперь его часто применяют не задумываясь: красивым могут назвать платье или браслет, парк, стихотворение или силлогизм. «Красивый» служит синонимом «хорошего», «интересного», «привлекательного». Однако красота — ни то, ни другое, ни третье. Это нечто большее. Она встречается очень редко. В ней заключена огромная сила. Когда люди говорят, что у них от восторга перехватывает дыхание, это не просто фигура речи, это шок, подобный тому, которое испытывает человек, ныряя в ледяную воду. И после этого первого шока ваше сердце колотится, как у заключенного, когда за его спиной захлопывается дверь тюрьмы и он вдыхает сладкий воздух свободы. Красота делает нас лучше, нам кажется, что мы можем ходить по воздуху, радостное возбуждение заставляет забыть обо всем на свете. Вы вырываетесь из телесной оболочки в мир свободного духа. Это как любовь. Это и есть любовь. Это восторг, подобный мистическому. Когда я думаю о произведениях искусства, которые вызвали у меня подобные чувства, я в первую очередь вспоминаю свой первый взгляд на Тадж-Махал, картину Эль Греко «Мучения святого Маврикия», вновь увиденную после многолетнего перерыва, Адама с вытянутой рукой на потолке Сикстинской капеллы, скульптуры Дня и Ночи, а также погруженную в глубокое раздумье фигуру Джулиано в капелле Медичи и «Погребение Христа» Тициана. Ни одна из мастерски написанных, глубоких, величавых картин Сурбарана не внушала мне подобных эмоций. Они прекрасны, но они обращаются к разуму, а не к сердцу, которое дрожит и замирает от восторга при встрече с подлинной красотой.
И все же он создал несколько полотен, не особо выдающихся по размерам или тематике, которые, на мой взгляд, обладают редкой, впечатляющей красотой, и я еще поговорю о них. Однако прежде я должен затронуть другую тему.
Когда испанцы заново открыли для себя Сурбарана и провозгласили его своим национальным достоянием, они назвали его мистическим художником. Ничто не может быть дальше от истины, чем это утверждение, и к чести дона Бернардино де Панторба, автора очень разумной, хотя и слишком короткой статьи о Сурбаране, он первым указал, насколько ошибочно такое суждение. Да, действительно, большинство картин Сурбарана посвящено религиозной тематике, и, как я уже упоминал, церковь была его главным заказчиком. Можно не сомневаться, что этот серьезный, простодушный человек был добрым католиком, как и большинство испанцев в семнадцатом веке. Тридентский собор еще не изгладился из народной памяти, а инквизиция зорко стояла на страже, готовая покарать любое проявление ереси. Их вера была одновременно пылкой, сентиментальной, мрачной и жестокой. Чтобы понять, до какого сумасбродства она может довести, достаточно прочесть пьесу Кальдерона «Поклонение кресту». Я уверен, что Сурбаран очень ревностно относился к своим религиозным обязанностям. Природа его веры отчетливо проявилась в картинах, которые он писал для монастыря в Гуадалупе. На ней изображен святой Иероним на небесах, где его бичуют за чрезмерное пристрастие к светской литературе. Святой стоит на коленях, в одной лишь набедренной повязке, и два ангела изо всех сил хлещут его кнутами, а в это время Иисус сидит неподалеку на облаке с поднятой вверх рукой, будто отсчитывает удары, и на лице у него выражение кроткого удовлетворения. Поскольку известно, что основным прегрешением святого Иеронима было чтение трудов Цицерона, которые он предпочитал священному слову Божьему, напрашивается циничное предположение, что суровое наказание вызвано авторской ревностью: работы другого автора предпочли его собственным. При этом важно отметить, что святой глубоко раскаивается в своем грехе, его униженная поза указывает, что он не только молит о прощении, но и считает порку вполне заслуженной. Рискну предположить, что Сурбаран придерживался того же мнения.
В различных изображениях Христа Сурбаран проявлял сентиментальность, в целом ему не свойственную. Художник придавал ему отвратительное самодовольство настоятеля модной церкви Это совсем не тот строгий, но сострадательный учитель, который произнес Нагорную проповедь. С другой стороны, все его «Распятия» дышат мрачной энергией, так свойственной художнику. Он не старается облегчить ужас трагической сцены. Темный грозовой фон подчеркивает одиночество страдальца. На одном из «Распятий», где Христос изображен с опущенной головой и глубокой тенью на лице, невероятно волнующе переданы выражение смертной тоски и хладная бледность трупа, покрывшая тело. На другом полотне мы видим душераздирающую муку на лице, обращенном к небесам в тщетной молитве к глухому Богу. Такие картины не могли не растрогать людей, находивших чудовищное очарование в зрелище страданий своего Спасителя.
