— Шесть пенсов, — ответила та и заглянула в кошелек. — А потом еще четыре пенса тебе. — Она посмотрела на подругу.
— Что-то многовато для двух пенсов, — заметил невзрачного вида пассажир.
— Не может быть, — заволновалась вторая леди. — Я ведь была тебе должна шесть пенсов.
— Да, именно так все и было, — настаивала первая леди.
— Вы дали мне шиллинг, — обвиняющим тоном заявил кондуктор. Он вернулся и теперь недовольно тыкал указующим перстом в старшую из подруг.
Та кивнула.
— А я вам отсчитал шесть пенсов и два пенса, разве не так?
Леди согласилась.
— А ей, — кондуктор кивнул в сторону младшей, — четыре пенса. Правильно?
— И я отдала их тебе, дорогая, — заметила та.
— Стукните меня, если это не меня обманули на четыре пенса! — закричал измученный кондуктор.
— Но, — заметил румяный джентльмен, — первая леди дала вам шесть пенсов.
— И я тут же их вернул, — ответил кондуктор и снова гневно указал на старшую из подруг. — Если хотите, можете проверить мою сумку: там нет ни единой шестипенсовой монеты!
К этому времени все уже забыли, что делали, и возражали просто так, на всякий случай. Румяный джентльмен взялся навести порядок, и в результате неподалеку от Пиккадилли-серкус трое из пассажиров уже угрожали кондуктору наказанием за неподобающую манеру высказывания. Кондуктор, в свою очередь, вызвал полицейского и записал имена и адреса обеих дам, твердо вознамерившись подать на них в суд за утраченные четыре пенса (бедняжки хотели заплатить требуемую сумму на месте, однако румяный джентльмен не позволил этого сделать). Младшая из подруг решила, что старшая хотела ее обмануть, а старшая расплакалась от обиды.
Мы с румяным джентльменом вместе доехали до станции Чаринг-Кросс. Возле кассы выяснилось, что нам по пути и дальше, так что расстаться не удалось. Всю дорогу попутчик рассуждал о четырех пенсах.
Возле моей калитки мы пожали друг другу руки, и он выразил восторг, так как оказалось, что мы близкие соседи. Трудно сказать, чем именно я вызвал столь откровенную симпатию: сам он изрядно мне надоел, и я вовсе не старался этого скрыть. Впоследствии выяснилось, что такова особенность его характера — немедленно попадать под обаяние всякого, кто удержался от открытых оскорблений.
Спустя три дня он без объявления ворвался в мой кабинет — очевидно, близкие друзья всегда так поступают — и попросил прощения за то, что не зашел раньше. Я простил.
— Встретил на улице почтальона, — сообщил он, протягивая голубой конверт. — Вот это пришло на ваш адрес.
Я посмотрел и увидел счет за воду.
— Возмутительно! — продолжал он. — Это счет за период до двадцать девятого сентября. Нельзя оплачивать его в июне.
Я ответил, что за воду положено платить — не важно, в июне или сентябре.
— Дело в принципе, — настаивал он. — Почему мы должны платить за воду, которую еще не использовали? Какое право они имеют заставлять нас платить раньше?
Он умел говорить красноречиво, а я, болван, честно слушал. Не прошло и получаса, как он убедил меня в том, что вопрос непосредственно связан с важнейшими правами человека: если я заплачу четырнадцать шиллингов десять пенсов в июне, а не в сентябре, то окажусь недостойным тех привилегий, которые завоевали предки.
Он заявил, что водопроводная компания действует преступно, и по его настоянию я сел и настрочил руководителю оскорбительное письмо.
Вскоре личный секретарь руководителя ответил, что в соответствии с занимаемой мной позицией компания считает своим долгом рассматривать случай в качестве судебного прецедента и выражает надежду, что мои адвокаты вплотную займутся этим делом.
Когда я показал ему письмо, он чрезвычайно обрадовался.
— Положитесь на меня, — заявил он, засовывая конверт в карман. — Уверен: удастся преподать злоумышленникам полезный урок.
Я положился. Единственным моим оправданием может служить обстоятельство, что в те дни я был погружен в сочинение произведения, которое принято называть комедийной драмой, и скромный рассудок оказался всецело поглощен работой.
Решение городского магистрата немного остудило мой пыл, однако лишь усилило его рвение.
— Все члены магистрата, — заявил он, — старые болваны, а наше дело должен рассматривать судья.
Судья оказался любезным пожилым джентльменом. Впрочем, это обстоятельство не помешало ему заявить, что, учитывая неудовлетворительную формулировку подстатьи, он не может позволить компании понести издержки. В результате мне пришлось раскошелиться на сумму около пятидесяти фунтов, включая начальные четырнадцать шиллингов десять пенсов.
После этого дружба наша несколько остыла, однако жизнь в лондонском предместье диктовала свои условия: мне и впредь доводилось часто его видеть и слышать.
На различного рода собраниях и встречах он особенно выделялся, а приподнятое настроение делало его невероятно опасным. Ни один человек на свете не мог бы трудиться на благо общества более самоотверженно и порождать большее количество несчастий.
Однажды на Рождество, приехав навестить одного из знакомых, я обнаружил в гостиной компанию из четырнадцати-пятнадцати пожилых леди и джентльменов. Все они послушно семенили вокруг расставленных в ряд стульев, а Поплтон (так звали нашего неравнодушного героя) играл на пианино. Время от времени он прерывал музыку, и тогда каждая из жертв устало плюхалась на ближайший стул, даже не пытаясь скрыть радости по поводу минутного отдыха. Усаживались все, кроме одного из участников, которому стула не хватало. Тот (или та) тихонько удалялся, сопровождаемый завистливыми взглядами оставшихся. Я стоял возле двери и с недоумением наблюдал за странной сценой. Вскоре ко мне присоединился один из выбывших из игры счастливчиков, и я поинтересовался, что могла бы означать церемония.
— Не спрашивайте, — ворчливо отозвался тот. — Очередная нелепая затея Поплтона. — Участник развлечения нахмурился и озлобленным тоном добавил: — А потом предстоит играть в фанты.
Дворецкий все еще ждал удобной возможности объявить о моем приходе. Я дал ему шиллинг, чтобы он этого не делал, и незаметно выскользнул за дверь.
После сытного обеда Поплтону ничего не стоило затеять танцы и потребовать вашей помощи, чтобы немедленно свернуть ковры или передвинуть пианино в противоположный угол.
Он знал такое количество салонных игр, что вполне мог бы организовать собственную камеру пыток. В разгар увлекательной беседы или приятного уединенного общения с очаровательной дамой рядом внезапно возникало румяное лицо и раздавался жизнерадостный голос:
— Пойдемте, пришла очередь литературных игр.
Он тащил вас к столу, клал перед носом листок бумаги и ручку, приказывал описать любимую литературную героиню и не отходил до тех пор, пока задание не было выполнено.
