Теперь тебе становится не по себе. Безымянное, которому даже боги не могут не покориться, туманит твой взор…
43
Закончился еще один долгий день; в городе зажегшиеся огни воспроизводят узор, образуемый прямой главной улицей и извилистыми переулками. На лодках в море тоже горят огни; одни огоньки огибают острова, другие будто застыли на водной поверхности — это лампы рыбаков, подстерегающих кальмаров-лолиго
[421]
.
Пока он самку себе для наслаждения ищет, а та, как Ирида,
Вуалью жемчужной блестит, рыбак хитроумный уже его подстерег.
Стеклянные шарики в море бросает, с режущим жалом,
Блеском своим они на тебя, лолиго, похожи.
Вот, обманутый светом, что движется в море, подходишь, проворный,
Играешь стеклом и в кровь разрываешь покров свой.
Внизу, в кают-компании, Кондор подал знак к окончанию вечерней трапезы; я всегда дожидаюсь этого мгновения. Возможно, он захочет продолжить разговор в ночном баре. В служебном расписании это не значится, но я должен быть наготове, да и добыча моя при таких оказиях, как правило, бывает богатой. Однако на сей раз вызов не поступил; теперь я могу выпить вина.
Луминар и после прекращения работы с ним оказывает свое воздействие: я предаюсь общему для всех историков удовольствию — метакритике. Я цитирую какую-нибудь личность; потом ставлю себя на ее место и перепроверяю принятое ею решение. Тут следует избегать свойственной почти всем ошибки: стремления задним числом выносить оценочные суждения. Мой папаша, например, бросая ретроспективный взгляд на более благополучные времена, подвергает критике коррумпированное общество Эвмесвиля. Но от него ускользает историческая неизбежность этой коррупции. Коррумпированность — одно из возможных состояний, не хуже и не лучше других. Молоко благочестивого образа мыслей скисло — и никакой Катон не сделает его свежим. Впрочем, любое настоящее с моральной точки зрения сомнительно, а потому «лучшие времена» ищут отчасти в прошлом, отчасти же — в будущем.
* * *
В полночь настает время укладываться спать. Начинается игра сетчатки глаза. Картины из луминара возвращаются: четко обрисованные, но закрашенные другими — дополнительными — цветами. Откуда-то выдвигаются страницы текста; кажется, я мог бы их считывать. Должно быть, внутри каждого из нас хранится чудовищно огромный архив и ни один документ оттуда не пропадет.
Видения обретают жизнь; они становятся текучими, подобно плазме, и потом вновь застывают. Затем появляется чуждое. Голова анфас из зеленой бронзы, долго пролежавшая в этрусской земле; вокруг нее лучатся волосы. Ощущение реальности усиливается, но не так, как это происходит во сне. Начинают звучать голоса:
— Неверманн скончался.
Потом другой:
— Балль мертв.
Я этих людей не знаю. Голоса, кажется, доносятся не снаружи, а прямо из уха. Вероятно, какая-то служба катакомб, к которой я волей-неволей подключился. Надеюсь, что сообщение предназначалось не мне.
* * *
Сну предшествуют либо мысли, либо картины: мысли, если утром перевешивала реальность в моем теле, — — — картины, если верх одерживала реальность зеркального отражения.
Мне пришло в голову, что такие комбинации главным образом связаны с равновесием. Как поддерживается устойчивое содержание соли в море, как уровень содержания извести сохраняется неизменным, несмотря на периодические прибавления и сокращения; в каком ритме скалы разрушаются, становясь пылью и галькой, а потом снова вздымаются горами?
Массы метеоров и космической пыли, беспрерывно падающие на Землю, наверное, за миллионы лет невероятно увеличили ее вес. А значит, должна была бы вырасти и центробежная сила, и отстояние от Солнца. Между тем можно предположить, что Солнце тоже «нагружается» в результате падения на его поверхность метеоров и таким образом прежнее соотношение между массами Земли и Солнца восстанавливается.
Большая мельница: из зерна получается мука, из муки — хлеб. Пекари охотно придают хлебу форму пшеничных зерен или, как полагают некоторые, — форму половых органов. Но между тем и другим особой разницы нет.
Агрессия и ответ на агрессию. Когда Периандр увидел первую стрелу для катапульты, доставленную ему с Сицилии, он воскликнул:
«О небо, — — — вот и конец воинской доблести!»
[422]
Но потом люди научились укреплять стены и отстреливаться с них — опять-таки из катапульт. Этот феномен повторяется: во время осады замка одного своего вассала Ричард Львиное Сердце беспечно облокачивался о стену — до тех пор, пока его насмерть не поразил в плечо арбалетный болт
[423]
. Он еще не знал, что английским мастерам удалось создать арбалет повышенной дальнобойности. Но преимущество, должно быть, составляло лишь несколько локтей, и вскоре счет в этой игре опять уравнялся.
Это напоминает ситуацию с песочными часами
[424]
: по мере того как пустеет верхняя чаша, наполняется нижняя — — — но вес остается неизменным. Устройство настолько простое, что превосходит возможности человеческого воображения. Тут явно работал не мастер-часовщик, а мастер времени. Любое подведение баланса осуществляется задним числом. Если все совпадает, это — без всякой оглядки на цель — действует успокоительно, как будто сошелся пасьянс. Но потом пасьянс раскладывают заново. Песочные часы люди будут переворачивать до тех пор, пока не упадет занавес.
Сон становится неглубоким; я плыву дальше вместе с льющимся сверху светом уже не с мыслями, а лишь настроенный на мышление. В таком полусне гири еще колеблются, но они уже лишены содержания, между ними нет связи. Все складывается иначе, если утром мое зеркальное отражение казалось более сильным, чем я сам. Тогда весь день у меня рассеянное внимание, и на службе я должен следить за собой. Зато ночью дух мой беспрепятственно входит в сверкающий и наполненный ужасами мир сновидений.
