— О, у вас уже есть издатель?
— Пока нет; тут мне тоже понадобятся советы. В какое издательство пойти? Я не хочу, чтобы мой роман попал не в те руки и получил неправильную рекламу.
Это был совсем новый Парлабейн — невинный, полный надежд. Говорят, женщины обязаны время от времени видеть в знакомых мужчинах мальчиков. Мне кажется, это несправедливо; но, бесспорно, когда Парлабейн, склоняя голову набок, говорил о своем романе, в изувеченном, словно размытом лице вдруг проступил маленький мальчик.
4
Со дня нашего знакомства Артур Корниш трижды приглашал меня на ужин, и два раза я соглашалась. Он был непохож на университетских мужчин: либо женатых, либо «не из тех, кто женится», либо молодых ученых, которым нужно, чтобы кто-нибудь сидел и слушал, пока они будут говорить о себе и своих научных перспективах. В первый раз Артур говорил о еде, политике и путешествиях и, кажется, не торопился открывать мне какие-то личные тайны. Кроме того, он, по-видимому, не думал, что за этот ужин я буду ему что-то должна. Он держался слегка отстраненно, но был очень мил и ожидал, что по меньшей мере половину всего времени буду говорить я. Поэтому я говорила о еде, политике и путешествиях, хотя мало что знала о том, другом и третьем. Но Артур умел создавать легкое, расслабленное настроение, а это было для меня в новинку.
— Давайте еще как-нибудь выберемся на ужин, — сказал он, высаживая меня у дома 120 по Уолнат-стрит после того первого ужина. — Я не люблю есть в одиночку.
— Но у вас, наверно, куча знакомых.
Он, несомненно, хорошо обеспечен: машина скромная, но дорогая. Надо думать, у состоятельного молодого человека достаточно знакомых девушек.
— Не таких красивых девушек, как вы, — сказал он, но эта реплика явно не была задумана как прелюдия к дальнейшим комплиментам или возне, которую иные мужчины считают справедливой платой за ужин.
Я без ложной скромности выслушиваю похвалы своей красоте. Она — факт, и для меня лучше быть красавицей, чем уродиной, но я не фиксируюсь на этом. Рано или поздно все знакомые мужчины как-то комментируют мою внешность. И я решила, что этот милый, холодноватый молодой человек счел меня украшением, с которым приятно появиться в ресторане, и что это честный обмен. Артур мне нравился, потому что был богат; я нравилась ему, потому что была красива. Вполне разумно.
Я отказалась от второго приглашения, потому что мне нужно было пойти на одну лекцию, и решила, что на этом делу конец. Однако Артур пригласил меня в третий раз, на ужин и симфонический концерт, и это меня слегка удивило, потому что в нашу первую встречу он ничего не говорил про музыку.
Мы пошли в хороший, но не показушный ресторан, и по столику, который нам дали, было ясно, что Артура там знают. Еда была очень хорошая, совершенно из другого пространства кулинарной мысли, чем меню «Обжорки». Я постаралась одеться соответственно и выглядеть как можно лучше и была готова к очередному раунду разговоров о еде, политике и путешествиях, но Артур удивил меня, заговорив о музыке. Мне показалось, что он говорит как меценат, и я вспомнила, что он — племянник Фрэнсиса Корниша. Он начал говорить о дяде:
— Дядя Фрэнк оставил свою коллекцию нотных рукописей университету; жаль, что не мне. Я бы сам хотел заняться чем-то в этом роде. Конечно, скупать рукописи у современных композиторов нетрудно, я и этим тоже понемножку занимаюсь. Но я бы хотел получить в коллекцию кое-что из его ранних вещей; в них — в самих рукописях — есть особая красота, которой лишены современные работы. Многие старинные композиторы писали ноты исключительным, прекрасным почерком. Им приходилось писать разборчиво, чтобы переписчики не ошибались. Но, кроме этого, они гордились своим почерком.
— Вы хотите сказать, что рукописи нравятся вам больше самой музыки?
— Нет, но в действительно хорошем оригинале есть неподражаемая спокойная красота. Люди покупают рукописи книг и наслаждаются ими, совершенно отдельно от интереса к самой книге. Так почему бы и не музыка? В рукописи Мендельсона весь Мендельсон — она точна, прекрасна, самую чуточку подчиняется условностям, чувствительна, но не слаба. Она рисует портрет автора. А Берлиоз! Яростный дух, но рукопись абсолютно разборчива и вся испещрена замечаниями, написанными его собственным почерком — почерком романтика, получившего прекрасное классическое образование. Или Бах. Его рукописи — это рукописи человека, которому приходилось экономить линованную бумагу: она стоила денег, а он не любил тратиться. Бетховен — сплошные каракули. Рукопись сохраняет отпечаток личности автора. У моего дяди было несколько прекрасных рукописей Листа, и мне жаль, что я их не получил. Мы сегодня слушаем Листа. Эгресси исполняет последние три Венгерские рапсодии.
— Я ненавижу подобную музыку.
— Правда? Жаль.
— Я заткну уши, когда он будет играть.
— За что вы ее ненавидите?
— За все. Ее дух, накал страстей, нецеломудренные виньетки.
— Именно то, что люблю я.
— Для вас это разнообразие, а мне приходится в этом жить.
— Феотоки ведь греческая фамилия?
— Да, это фамилия моего отца, но по матери я цыганка, а быть цыганкой в современном мире — особенно университетском — просто не годится.
— Вы не любите этого в себе?
— Мне пришлось бы гораздо сильнее уверовать в наследственность, чтобы согласиться, что во мне этого много. Я — канадка, собираюсь делать карьеру в науке, и мне не нужно ничего от цыганского мира.
Ради всего святого, почему я это сказала? Я сама удивилась, услышав свои слова. Они прозвучали так агрессивно, так похоже на университетских девушек-всезнаек, которых я не любила. Я не хотела говорить об этом, я вообще не собиралась говорить Корнишу, что во мне есть цыганская кровь, потому что это прозвучало так, как будто я хочу придать себе дешевой привлекательности. Переменим тему.
— Вы никогда не говорили дяде, что интересуетесь нотными рукописями?
— Он это знал.
— Разве не странно, что он вам ни одной не оставил?
— Вовсе не странно. Намекнуть коллекционеру, что вам интересна его коллекция, — ужасная ошибка: он может заподозрить вас в том, что вы вожделеете его вещей. Он начинает думать, что вы только и ждете его смерти. Ну так я ему покажу, говорит себе коллекционер и оставляет всю коллекцию другим людям.
— Должно быть, коллекционеры — очень странные люди.
— Да, из самых странных.
— А вы тоже странный? Но вы работаете с цифрами, — наверно, это помогает сохранить рассудок.
— А я работаю с цифрами?
— Но вы же работаете с деньгами.
— О, моя работа заключается совершенно в другом. Я направляю деньги в нужные места, как электричество.
— Электричество?
— Как большие энергосистемы, подстанции и все такое. Распределение и передача электричества — очень важная отрасль инженерного дела. Нужно рассчитать, куда направить энергию и как ее туда доставить, чтобы получить нужный результат. Деньги — разновидность энергии.
