— Я знаю от Ози Фроутса, ныне прославленного и оправданного получением Коберовской медали, что у меня сложение типичного литературного деятеля, — сказал я. — Мой живот вмещает то, что Ози называет литературными кишками. Может, будь у тебя хоть небольшое пузцо вроде моего, а не эта стиральная доска, которой я завидую, твой роман читался бы легче.
— Я бы с радостью понес бремя твоего пуза в обмен на положительный ответ от издателя.
— Пока ничего?
— Четыре отказа.
— Видимо, это окончательный ответ.
Он упал в одно из моих кресел — по-прежнему голый. Несмотря на явно владеющее им отчаяние, мускулы сохраняли тонус и он выглядел просто красавцем, если забыть про очки с толстыми стеклами. Скульптура «Отвергнутый писатель» работы Родена.
— Нет. Единственный окончательный ответ, который я признаю, — это когда книгу примут на моих условиях для немедленной публикации.
— О, ну что ты, я вовсе не хотел тебя огорчать. Но… четыре отказа! Это ничто. Не сдавайся, продолжай надоедать издателям. Многие писатели занимаются этим годами.
— Я знаю. Но я — не многие. У меня кончается терпение.
— Сейчас Великий пост, как ты прекрасно знаешь. Это самая тяжелая пора в году.
— Симон, а ты что-нибудь делаешь для поста?
— Я стал меньше есть, но это скорее совпадение. На самом деле во время поста я обычно выполняю программу самопознания, стараюсь заглянуть к себе в душу и хоть немного навести в ней порядок. А ты?
— Я разваливаюсь на куски. Все из-за книги. Никто не хочет принимать ее всерьез, и меня это убивает. Это моя жизнь — в гораздо большей степени, чем я предполагал.
— Ты имеешь в виду — твоя автобиография?
— Нет, черт возьми! Я же сказал тебе, что это не какой-нибудь сборник мелочных обид. Это — лучшее, что есть во мне, и если эту книгу не заметят, что останется от меня после смерти? Ты слишком жирен, чтобы понимать, что такое навязчивая идея.
— Прости, Джон. Я не хотел тебя обидеть.
— Это все, что я вынес из невыгодной сделки, называемой жизнью, в скверной дыре, именуемой миром. В этой книге я весь — и корень, и крона. Ты не представляешь, на что я готов пойти, лишь бы ее напечатали.
Он все больше погружался в отчаяние, но инстинкта самосохранения не утратил, поскольку до ухода выклянчил еще две рубашки, несколько пар носков и очередную сотню долларов — все деньги, какие нашлись у меня в столе. Я не хотел бы показаться скрягой, но мне уже надоело выслушивать его романтические духовные страдания и при этом раскошеливаться на его плотские нужды.
Он же зарабатывает. Немного, но на жизнь ему должно хватать. На что же он тратит мои деньги, деньги Холлиера и деньги Марии?
Может, правда наркотики? Но для наркомана он недостаточно плохо выглядит. Выпивка? Он много пьет, когда выпадает случай напиться за чужой счет, но вообще не похож на пьяницу. Куда же он девает деньги? Я не знал, но мне уже надоело его постоянное попрошайничество.
5
Пост — самое время для самокопания и, быть может, самоуничижения, но, насколько мне известно, не считается подходящим временем для любви. Тем не менее любовь была моим ежедневным спутником, епитимьей, власяницей. Нужно было что-то делать, но что? Симон, гляди на вещи трезво: каким маневром сорокапятилетнему священнику занять позицию, с которой удобно признаться в любви молодой женщине двадцати трех лет? И что она об этом подумает? Симон, ну что она может подумать? Гляди на вещи трезво, идиот.
Но может ли человек, зажатый в тисках навязчивой идеи, смотреть на вещи трезво или хотя бы понять, какие из этих вещей имеют отношение к делу?
Я разработал несколько сценариев и набросал ряд речей — чрезвычайно разумных, но тем не менее полных нежности. Потом, как это часто бывает, все случилось внезапно и — для такой ситуации — даже просто. Мария, как ассистент Холлиера, имела право ужинать с преподавателями в общем зале «Душка». Как-то вечером, в конце марта, я столкнулся с ней, когда декан только что произнес молитву после еды и все мы двинулись пить кофе в зал профессуры. Точнее, я собирался пить кофе и спросил Марию, не принести ли и ей тоже. Она ответила, что кофе «Душка» не совсем то, что ей нужно в данный момент. Я увидел возможность и не преминул ею воспользоваться:
— Если вы готовы пройтись со мной до Плоурайта, я сварю вам хороший кофе. Могу и коньяку налить, если хотите.
— Очень хочу.
Через пять минут она уже помогала мне, точнее, наблюдала, как я ставлю маленькую венскую кофеварку на электроплитку. Через пятнадцать минут я уже признался в любви и гораздо более связно, чем ожидал, изложил концепцию Софии (которую Мария, как медиевист, уже знала) и то, что она, Мария, — моя София. Она умолкла и молчала, как мне показалось, очень долго.
— Это самое лестное, что я слышала за всю свою жизнь, — наконец произнесла она.
— Значит, вам эта идея не кажется смешной?
— Смешной? Ни в коем случае. Как вы могли подумать, что смешны?
— Мужчина моего возраста, влюбленный в женщину вашего возраста, безусловно, может показаться смешным.
— Но вы же не какой-нибудь абстрактный мужчина вашего возраста. Вы прекрасны. Я восхищаюсь вами с самого первого занятия.
— Мария, не дразните меня. Я знаю, что я такое. Я мужчина средних лет и совсем нехорош собой.
— О, это! Я назвала вас прекрасным за прекрасную душу, за восхитительную любовь к своему предмету. Кого волнует ваша внешность? Ох нет, это прозвучало очень грубо. Ваша внешность в точности подходит к вашей сути. Но внешность ведь не имеет значения, правда?
— Как вы можете это говорить? Вы же такая красивая.
— Вы бы по-другому на это взглянули, если бы ваша внешность привлекала столько же внимания, сколько моя, и заставляла бы людей думать о вас всякие глупости.
— Неужели мысли, которые я вам сейчас открыл, показались вам глупостями?
— Нет, нет. Я совсем не то имела в виду. Ваши слова, исходящие именно от вас, — величайший комплимент в моей жизни.
— Так что нам теперь делать? Осмелюсь ли я спросить, любите ли вы меня?
— Да, конечно, я вас люблю. Но, боюсь, совсем не той любовью, о которой говорили вы.
— Значит?..
— Я должна очень тщательно продумывать свои слова. Я люблю вас, но я никогда не перейду с вами на «ты». Я люблю вас за то, что вы помогаете мне постигать вещи, которых я не понимала раньше или понимала не так. Я люблю вас за то, что вы сделали ученость основным источником жизненной силы, а она сделала вас особенным человеком. Вы как огонь: вы меня согреваете.
— Так что нам теперь делать?
— А нам обязательно что-то делать? Мне кажется, мы уже что-то делаем. Если я для вас София, тогда что такое вы для меня?
