И тут он с удивлением понял, что счастлив. И от счастья запел.
Многие художники пели за работой — нечто вроде заклинания, вызывающего духов. Стороннему наблюдателю могло показаться, что песня художника не имеет ничего общего с картиной, над которой он работает. Фрэнсис пел оксфордскую студенческую песню на мотив австрийского национального гимна былых счастливых времен «Боже, кайзера храни нам»:
[84]
Что-то жизнь у нас ни к черту,
Как могила дом родной —
У отца стеноз аорты,
У мамаши геморрой.
Из страны мой братец выслан:
Все за то, что содомит.
Экономка с мордой кислой
На аборт опять бежит.
Он мычал без остановки, в упоении погрузившись в работу. «Счастливый фальсификатор, — подумал он. — Пока я этим занимаюсь, я неуязвим».
— Ты счастлив? Я — да. — Рут Нибсмит глядела на него с соседней подушки.
Не красавица, даже не хорошенькая, но ладная женщина и, несомненно, веселая. Другого слова Фрэнсис подобрать не смог. Жизнерадостная, свежая и, как выяснилось, с хорошим любовным аппетитом — она никоим образом не тащила Фрэнсиса в постель, но весело согласилась, когда он предложил расширить их дружбу в этом направлении.
— Да, счастлив. И очень приятно слышать, что ты тоже. У меня как-то не очень получается делать других людей счастливыми — этим способом.
— Но ведь так здорово, правда? Как ты оценишь наши достижения?
— На четверку с плюсом.
— Крепкий второй эшелон. Ну не знаю, я бы поставила пятерку с минусом. Это скромненько, до Ромео и Джульетты мы явно недотягиваем. В общем, мне было очень приятно то, чем мы занимались последние несколько дней.
— Ты так говоришь, как будто все кончилось.
— А все и кончилось. Завтра графиня привезет Амалию из Мюнхена, и я снова заступлю на пост, буду служить образцом добродетели и скромности. И я это сделаю без сожалений — точнее, без особых сожалений. Понимаешь, я считаю, что с нанимателями нужно играть честно: графиня мне доверяет, а значит, я не должна устраивать интрижки с другими старшими слугами, пока воспитываю Амалию. О, если б Амалия нас сейчас видела, она бы умерла от зависти!
— Что? Девочка?
— Тоже мне девочка! Ей четырнадцать лет, и она горячая, как вот эта печка. Между прочим, она тебя обожает.
— Да я с ней и двух слов не сказал!
— Разумеется. Ты далек, недостижим, мрачен и меланхоличен. Знаешь, как она тебя прозвала? Le Beau Ténébreux.
[85]
Она для тебя готова землю рыть. Она бы совершенно пала духом, если бы знала, что ты довольствуешься ее гувернанткой.
— Ой, ну хватит уже про гувернантку! И кстати, о старших слугах: я никакой не слуга.
— Да ладно! Если ты только слуга — считай, тебе повезло. Графиня вот не слуга: она рабыня — рабыня этого замка и своей решимости восстановить фамильное богатство. Мы с тобой наемники, можем в любой момент взять и уйти. Мне нравится быть одной из старших слуг. Люди много лучше меня были старшими слугами. Если Гайдну не зазорно было носить ливрею Эстергази,
[86]
мне-то на что жаловаться? Когда знаешь свое место — в этом есть куча плюсов.
— То же говорила и Виктория Камерон.
— Одна из женщин в твоем сомнительном прошлом?
— Нет. Наверно, ее можно считать кем-то вроде няньки. Мое прошлое ничем не сомнительно, как ты наверняка прочитала по звездам. Моя жена вечно тыкала меня в нос этим фактом.
— Жена? Это та женщина в гороскопе?
— Значит, ты ее нашла?
— Женщина, которая оставила на тебе огромный рубец.
— Точно, это Исмэй. Она вечно говорила, что я невинен до глупости.
— Фрэнк, это неправда. В смысле — ты вовсе не глуп. По твоему гороскопу это совершенно ясно видно.
— Так когда ты наконец раскроешь мне этот великий гороскоп? Лучше поскорей, если завтра уже приезжает графиня.
— Сегодня вечером. А теперь давай уберемся из этого гнездышка преступной страсти, потому что мне надо одеться, и тебе тоже, и нам обоим нужно помыться.
— Я думаю, не принять ли нам ванну. От нас обоих разит — и это весьма достойный запах.
— Нет, никаких ванн. Слуги сразу нас засекут, если мы соберемся принимать ванну среди бела дня. На баварском языке ванн послеобеденная ванна означает «секс». Нет, тебе придется ограничиться влажным обтиранием и своей предужинной порцией горячей воды.
— Хорошо. «Поцелуй — и навсегда / Нас разъединят года».
[87]
— О Рут, не говори «навсегда».
— Конечно не навсегда. Но во всяком случае, до ужина. А теперь — подъем!
— Надеюсь, на ужин дадут что-нибудь хорошее.
— Как ты думаешь, что это будет?
— Что-нибудь неслыханное для Дюстерштейна. Может быть, телятина?
— В точку! Я утром видела меню. Poitrine de veau farci.
[88]
— Увы. Ну что ж: ласковая телятя на всех тарелках лежит.
Я таю, таю, моя Джен,
Как тает снег весной,
Я отбываю, моя Джен,
К телячьей отбивной.
[89]
— Нам повезло, что хоть это дают. Я так голодна, что съела бы и лошадь.
— Голод — лучшая приправа.
— Потрясающе! Какая глубочайшая мудрость! Неужели ты сам до этого дошел?
Фрэнсис шутливо ткнул ее кулаком под ребра и пошел к себе совершать влажное обтирание перед ужином.
После ужина пришло время гороскопа. Рут принесла внушительную пачку бумаг, в том числе зодиакальные карты, на которые она добавила множество пометок красивым наклонным почерком.
— Видишь ли, манера письма не должна контрастировать с материалом, вот я и выучилась так писать.
