Я абсолютно уверен, что Бой видел в своих протеже деловых сотрудников, и не более, однако это были сотрудники со вполне различимым — во всяком случае различимым для меня — оттенком Юпитерова виночерпия. Конторские Ганимеды, они не понимали своей роли, отсюда и все разочарование.
Драматическое прозрение Леолы произошло рождественским вечером 1936 года. Весь этот год Бой находился в постоянном эмоциональном напряжении. В январе умер Георг V, с которым мы когда-то на мгновение встретились глазами; в память об этом событии я неделю ходил в черном галстуке. Зато Бой был полон радостного возбуждения, наконец-то «он» взойдет на престол; после их единственной встречи прошло девять лет, но Бой хранил верность своему кумиру. Он пересказывал каждый обрывок слухов, достигший его ушей; грядут великие перемены, престол вернет себе прошлое влияние, полный разгон глупых стариков, король окружит себя новыми людьми, сказочное возвышение молодежи, ну и, конечно же, более веселый двор — самый, пожалуй, веселый со времен Карла Второго. Для Боя «веселый двор» обозначал полное торжество его собственных взглядов на секс. Доведись Бою читать кого-нибудь из многочисленных психологов, уверяющих нас, что коронованный и помазанный на престол король является символическим фаллосом своего народа, он присоединился бы к этому мнению без малейших раздумий.
Как всем известно, вскоре новости приобрели совершенно другой характер. До нас, североамериканцев, они доходили быстрее, чем до населения Англии, потому что наши газеты были менее связаны соображениями такта. У молодого короля — какая там молодость в сорок два года, но для людей вроде Боя он оставался молодым — возникли трудности со стариками, а у стариков с ним.
Бой всегда уважал Стэнли Болдуина, который сопровождал принца в памятном канадском турне, как политика с заметным литературным талантом, теперь же он объявил британского премьера своим личным врагом. Он говорил об архиепископе Кентерберийском в таких выражениях, что даже вечно снисходительный Вудиуисс (ставший за это время архидиаконом) не мог не среагировать.
Когда разразился кризис, некоторые сумасброды начали носиться с идеей собрать группу «слуг короля», каковые должны неким не совсем понятным способом встать под знамена своего кумира и усадить его избранницу на соседний с ним престол. Бой твердо решил стать «слугой короля»; любой человек, считающий себя джентльменом, любой человек, знающий, что такое любовь, должен был испытывать те же чувства, что и он. Он вдалбливал мне это при каждой встрече, я же, при всем моем сочувствии королю, не видел для него никакой возможности удачно выпутаться из этого неприятного положения. Бой вроде даже послал несколько ободряющих телеграмм, а может, и нет, во всяком случае ответа не было. В ноябре, когда эта печальная история приближалась к развязке, я стал побаиваться за его рассудок; он читал все газеты, слушал все выпуски новостей, собирал все обрывки слухов и сплетен. Меня не было рядом с Боем 11 декабря, когда он услышал по радио об отречении Эдуарда Восьмого, но я заглянул к нему вечером того же дня. В стельку пьяный (насколько я знаю, такого с ним не случалось ни до, ни после), он то плакал навзрыд, то разражался гневными филиппиками в адрес всех гнетущих сил, встающих на пути истинной любви и самовыражения личности.
Рождество стало для Стонтонов черным днем. Леола была вынуждена сама покупать подарки детям, Бой же ограничил свое участие тем, что все их раскритиковал. Когда пришел толстый вахтер из управления «Альфы», выряженный Санта Клаусом, Бой прямо при детях сказал ему, чтобы не корчил из себя осла, а делал что надо и убирался. Подарки, приготовленные для Боя Леолой и детьми, так и остались неразвернутыми. Утро я провел в больнице у миссис Демпстер и добрался до Стонтонов чуть за полдень; Леола была уже вся в слезах, Дэвид забился в угол и делал вид, что читает, Каролина же металась по дому, требуя внимания к кукле, которую сама же и сломала. Я, как мог, повеселил Дэвида, как мог, починил куклу (теперь она была просто инвалидкой, а не расчлененным трупом, как прежде) и, как мог, успокоил Леолу. Бой сказал, что если уж мне так неймется изображать из себя одного из этих долбаных святых, о которых я всем плешь проел, то не мог бы я заняться этим в каком-нибудь другом месте. Я среагировал эмоционально и не слишком разумно: посоветовал ему сносить удары — даже такие жестокие, как отречение, — по-мужски, после чего Бой замолк и стал нас всех ненавидеть; когда же мы сели за праздничный обед, у меня от его физиономии чуть еда в желудке не скисла. Потом он объявил, что пойдет погулять, один, без сопровождающих.
Полная сострадания к супругу, Леола пошла за его уличной одеждой, начала искать перчатки, сунула руку в карман пальто и наткнулась на записку одной из темпераментных монреальских дамочек. Выйдя в прихожую, Бой увидел, что Леола сидит, сжавшись в комок, на лестничной ступеньке и задыхается от рыданий, — увидел и мгновенно понял, что это значит.
— У тебя абсолютно нет причин устраивать подобные сцены, — сказал он, поднимая с полу упавшее пальто и засовывая руки в рукава. — Твоему положению ровно ничего не угрожает. Но если ты думаешь, что я буду сидеть на привязи среди всего этого, — он махнул рукой в сторону не слишком, правду сказать, опрятной, сплошь заваленной игрушками гостиной, — можешь подумать еще раз. — Он ушел, оставив Леолу выть на лестнице.
Мне неприятно так говорить, но Леола именно выла, да и выглядела она в своем горе далеко не красавицей. У няньки был выходной, так что мне пришлось заниматься и детьми. Я кое-как загнал их наверх, в детскую, а затем потратил с полчаса на попытки успокоить Леолу. Хотелось бы сказать, что я ее утешил, но это мог сделать только один человек, а он мотался тогда по заснеженным улицам, разрываемый какими-то своими, эгоистическими муками. В конце концов я убедил ее лечь поспать или хотя бы просто лечь и подождать, что будет дальше. Это же так с любыми неприятностями, говорил я. В первый момент прямо в глазах темнеет, а потом успокоишься, разберешься и видишь, что все не так уж и плохо. Сам я не верил в эту белиберду и хотел поговорить с Боем, пусть что-нибудь сделает.
Леола удалилась в свою спальню; через достаточное, как мне казалось, время я зашел посмотреть, как у нее дела. Она умыла зареванное лицо, привела в порядок свои волосы, переоделась в один из столь любимых Боем дорогих пеньюаров и легла в постель.
— Ну как, теперь ничего, если я уйду?
— Поцелуй меня, Данни. Нет, не так. Это ты просто клюнул. Когда-то тебе нравилось со мной целоваться.
Понимала она или нет, но такое приглашение могло завести очень далеко. Гигес наставляет Кандавлу рога, так, что ли? Новая концовка античной истории не казалась мне особенно привлекательной, однако я наклонился и поцеловал Леолу чуть менее формально.
— Это тоже не то. Поцелуй меня по-настоящему.
Что я и сделал, и, не скрипни мой протез самым зловещим образом, когда я оперся коленом о кровать, все пошло бы дальше естественным образом и я наставил бы Бою Стонтону рога — вполне им заслуженные. Но скрип заставил меня опомниться, я встал и сказал: «Ну а теперь спи. Я загляну позднее и поговорю с Боем».
