4
А нужны они, эти приключения? В пятьдесят-то лет? Вот таким интересным вопросом задавался я месяцем позже. Меня тошнило от Магнуса Айзенгрима и его труппы. Я злобно ненавидел Лизелотту Вицлипуцли
[60]
— такое вот идиотское имечко сообразила себе его страхолюдная бизнес-партнерша. Но их яростная энергия, их целеустремленность, загадочная красота их работы держали меня крепкой хваткой, а собственное внутреннее одиночество лишало меня сил эту хватку разбить.
В первые дни мне было приятно и даже лестно сидеть с Лизл в пустом театральном зале, глядя, как Айзенгрим репетирует. Он неустанно, не пропуская ни дня, оттачивал свои номера, выделяя одни моменты, приглушая другие. Альфой и омегой сценической иллюзии являются приемы, позволяющие отвлечь внимание зрителей; Айзенгрим непрерывно совершенствовал эту тончайшую технику, доводя ее до высшего совершенства.
Все эти трюки, казавшиеся мне в детстве такими блистательными и такими неосуществимыми, не представляли для Айзенгрима ни малейшего труда. «Возьмите шесть монет по полкроны и спрячьте их в ладони». Он мог сделать это хоть левой, хоть правой рукой. Я чуть не прослезился, познакомившись поближе с его сценическим фраком, столько там было карманов и карманчиков, такие там были pochettes и profondes; снаряженный для «Сна Мидаса» фрак весил двенадцать фунтов и все равно сидел на Айзенгриме как влитой, нигде не вздувался и не топорщился.
Мое мнение о программе испросили, выслушали и использовали. В частности, именно по моему совету Айзенгрим радикально перестроил второе отделение. Я предложил убрать все номера с освобождением как чужеродные; в них проявлялись только физические возможности артиста, а не его владение магией. Да и вообще, какая это романтика, если тебя засовывают головою вниз в молочную флягу. Это дало Лизл возможность снова заговорить о включении в программу «Медной головы Роджера Бэкона», и я полностью ее поддержал, «Голова» как нельзя лучше соответствовала духу создаваемого ими шоу. Однако Айзенгрим Великий считал, что раз уж он не слыхал о Роджере Бэконе, то и никто о нем не слыхал — кроме, разве что, двоих-троих повернутых (обычное заблуждение людей, о чем-нибудь не слыхавших).
— Можете не сомневаться, — сказал я, — это ваш номер. Вначале вы расскажете зрителям о великом монахе-волшебнике Роджере Бэконе и его замечательном создании — Медной голове, которая знала и прошлое, и будущее, текст я вам набросаю. И тут все равно, слышали эти люди о Бэконе или нет, многие из них не слышали и о докторе Фаусте, но ваш номер им нравится.
— Какой же образованный человек не слышал о Фаусте? — вопросил Айзенгрим с некоторым, я бы сказал, высокомерием. — О нем есть очень знаменитая опера.
Он даже и не догадывался, что о Фаусте есть еще и трагедия, одна из величайших в мировой литературе.
Он не получил практически никакого образования, хотя и говорил на нескольких языках, и только Лизл научила его — по возможности тактично — не лезть в разговоры о том, чего он не понимает; впрочем, она научила Айзенгрима и многим другим вещам. Как ни странно, именно это невежество и придавало его личности особую, неповторимую яркость — вернее, даже не невежество, а отсутствие стандартного набора поверхностных знаний, которые позволили бы ему занять свое заурядное место в среде заурядных людей. Учитель с двадцатилетним стажем, я не питаю ни малейшей любви к скакателям по верхам. То, что он знал, он знал твердо, не хуже чем кто бы то ни было; это придавало ему уверенность, переходившую порой в наивное, почти невероятное самолюбование.
По сути дела «Медная голова» представляла собой не более чем новую постановку старого доброго номера с чтением мыслей. Силами Айзенгримовой магии голова поднималась над сценой и так и висела в воздухе, безо всяких вроде бы подвесок и подпорок; тем временем девушки ходили по залу, собирая у зрителей заклеенные конверты с неизвестным содержимым. Поднос выносили на сцену, Айзенгрим просил Голову описать, что лежит в конвертах, и указать, с какого места какого ряда взят каждый из них; после того как Голова называла очередной предмет, Айзенгрим брал соответствующий конверт с подноса и демонстрировал предмет залу. Затем Голова рассказывала троим случайно вроде бы выбранным зрителям о состоянии их личных дел. Это был впечатляющий номер, и мне кажется, что написанный мною сценарий — грамотный, простой и полностью свободный от высокопарной болтовни, столь милой сердцу большинства фокусников, — существенно помогал создать напряженную атмосферу таинственности.
Отгадывать предметы было трудно, потому что здесь многое зависело от девушек, работавших в зале, им приходилось шевелить мозгами, то есть не самым сильным своим местом. Случайные откровения были делом простым, но опасным, ведь всю необходимую информацию поставлял наш менеджер; редкостного таланта карманник, он обладал такой честной, открытой внешностью, что никогда не навлекал на себя подозрений. Перед началом представления он сновал в фойе театра, раскланивался со знакомыми и протискивался сквозь самые густые скопления людей, делая вид, что спешит куда-то по некоему важному делу. Он любезно предлагал наиболее знатным посетителям отнести их пальто к себе в контору, избавляя их от необходимости стоять в очереди в раздевалку; в карманах этих пальто мы не раз находили неоценимые письма. Но что касалось людей обычных, ему приходилось попросту «шмонать по карманам», то есть подвергать себя прямой опасности; он делал это с ностальгическим удовольствием, вспоминая о добрых старых днях, о Лондоне, где орудовал этот милейший человек до того, как мелкие разногласия с полицией вынудили его перебраться в Рио.
При первой обкатке номера Голова порадовала очаровательную сеньору из шестого ряда такими откровениями, что на следующий же день весьма известный адвокат дрался на дуэли с неким донжуанствующим дантистом. О лучшей рекламе нельзя было и мечтать; мы с трудом отбивались от просителей, готовых на любые расходы, лишь бы побеседовать с Медной головой Роджера Бэкона в приватной обстановке. Люди, стремящиеся все доводить до совершенства, известны своей склонностью беспокоиться по любому поводу и даже вовсе без оного; вот и теперь Айзенгрим начал опасаться, что подобные разоблачения отпугнут зрителей, зато Лизл ликовала: они будут давиться в очереди, чтобы послушать, что скажут про других. Так оно и вышло.
Обязанность говорить за Голову возлагалась на Лизл, только она была способна быстро выудить суть из письма или визитной книжки, составить пикантное «откровение», не переходя при том за грань прямой диффамации. Женщина потрясающего ума и интуиции, она формулировала эти тексты с такой туманной многозначительностью, что дала бы сто очков вперед Дельфийскому оракулу.
Медная голова пользовалась таким бешеным успехом, что возникала мысль поставить ее в конец, «на закуску», но я резко встал против. Основой представления была романтика, а по этой части ничто не могло переплюнуть «Доктора Фауста». Зато Голова превосходила все прочие номера по таинственности.
