Я: Я доволен. И правда, хотелось бы узнать вас поближе.
Доктор фон Галлер: На самом деле вам нужно узнать поближе самого себя. Должна предупредить, что в образе Друга я пробуду не так уж долго. Да, у меня будет много других ролей, прежде чем мы закончим. И даже Друг не всегда будет благосклонен: иногда преданность друзей как раз и проявляется в том, что они ведут себя, казалось бы, враждебно. Любопытно, что вашим Другом является медведь, — то есть Друзья нередко бывают животными, но хищными животными редко. Ну-ка, минуточку… Значит, мы добрались до смерти вашей матери и до того момента, когда Каролина — из озорства, но, вполне вероятно, не так уж безосновательно — высказала ряд предположений, заставивших вас увидеть себя в новом свете. Очень похоже на конец детства.
5
Это и было концом детства. Я стал юношей. Конечно, я уже прекрасно знал, что детей приносит не аист, но вот физическую сторону дела представлял разве что понаслышке. И это начинало изрядно меня беспокоить. Я сегодня с удивлением вижу некоторые популярные книжки, воспевающие мастурбацию. Никогда не думал, что она меня убьет, и никаких других глупых заблуждений на этот счет я не питал, но все равно держался как мог, потому что… потому что это занятие представлялось мне таким убогим. Наверно, мне просто не хватало воображения.
Оглядываясь назад, я понимаю теперь, что, зная о сексе довольно много, в то же время сохранял удивительную для своего возраста невинность; объяснялось это, вероятно, деньгами моего отца и тем чувством изолированности, которое они давали.
Я уже пересказывал, что говорила Нетти об «англиканском пустозвонстве». Другой ее презрительный термин был «блинное христианство» — перед Великим постом мы ели блины. Она возмущенно фыркала, когда по пятницам в Пост мои родители ели салат из омаров, и каждый раз требовала, чтобы ей подавали мясное. Думаю, она так и не простила моих родителей за то, что они оставили благотворное лоно евангелического протестантизма. Церковные вопросы — не хочу называть это религией — играли в моем детстве большую роль. Мы ходили в церковь Святого Симона Зилота, как то подобало богатым. Это была не самая модная в городе англиканская церковь, но со своей особой атмосферой. Модной была, наверно, церковь Святого Павла, но она принадлежала «широкой» церкви. Вы в этих тонкостях разбираетесь? А к «высокой» принадлежала церковь Марии Магдалины, но она была бедной. Святой Симон Зилот был не так «высок», как Мария, и не так богат, как Павел. Приход возглавлял каноник Вудиуисс, талантливый ревнитель интересов богатых; позднее он стал архидиаконом, а в конце концов и епископом. Я говорю это без иронии. Кажется, во все времена бытует представление, что богатые не могут быть благочестивыми и Господь не любит их так, как любит бедных. Есть много христиан, которые не скупятся на сострадание и деньги, когда речь идет о несчастных и отверженных, но считают своим духовным долгом при любом удобном случае щелкнуть богатого по носу. Поэтому для такой церкви, как Симон Зилот, Вудиуисс был настоящей находкой.
Он выжимал из богатых деньги, что было вполне справедливо. Как минимум раз в год он читал свою знаменитую проповедь на тему «удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царство Божие».
[44]
Он объяснял, что Игольные Уши — это название ворот в Иерусалиме, таких узких, что тяжело груженного верблюда приходилось освобождать от части поклажи, чтобы он мог пройти, а обычай требовал передавать все снятое с верблюда в собственность Храма. Так что богатому, очевидно, следует поделиться своим богатством с церковью, и это будет шаг к спасению. Думаю, с точки зрения истории и теологии, Вудиуисс молол вздор — может, он сам все и выдумал, — но его проповедь имела немедленный эффект. Потому что, как зачитывал он по бумажке, «с Богом нет ничего невозможного». И вот он убеждал состоятельных верблюдов сбросить несколько тюков поклажи и предоставить ему, поднаторевшему в этом деле, вести переговоры насчет игольных ушей.
Вудиуисса я видел редко, хотя о его чудодейственных проповедях был, конечно, наслышан. Судя по всему, красноречием его Бог не обделил, отнюдь. Я же подпал под влияние одного из его помощников — Джерваса Нопвуда.
Отец Нопвуд, как он сам просил называть его, обладал редкой — и на первый взгляд достаточно неожиданной — способностью: умел находить общий язык с мальчиками. Он был англичанин и произношение имел смехотворно аристократическое, а выступающие передние зубы придавали ему вид пожилого школьника. Стар он не был — вероятно, в то время ему едва исполнилось сорок, — но успел почти совсем поседеть, и лицо его избороздили морщины. Веселостью он не отличался, рубаху парня из себя не строил и спорт не жаловал, хотя был достаточно крепок, чтобы послужить позднее миссионером в западноканадской глухомани. Но все его уважали, и каждый побаивался его как-то по-особому, потому что требования отца Нопвуда были высоки, спуску он никому не давал, а мысли порой высказывал крайне оригинальные — так мне, по крайней мере, казалось.
Начать с того, что он не пустословил, как другие, насчет искусства, которое в нашем тогдашнем обществе имело статус по меньшей мере священный. Выяснилось это как-то раз, когда мы беседовали в одной из задних комнат церкви, куда приходили учиться помогать при богослужении, готовиться к конфирмации и т. п. На стене там висела репродукция картины, исполненной совершенно ужасно, кричащими красками; изображала она образцово-показательного бойскаута, воплощение отроческой добродетели, за которым, положив ему руку на плечо, стоит Христос. Я издевался над ней как только мог, ко всеобщему веселью, когда вдруг заметил, что в дверях стоит отец Нопвуд и внимательно меня слушает.
— Тебе она не нравится, Дейви?
— Да кому она может понравиться, святой отец? Только посмотрите, как она написана. А эти жуткие краски. А сентиментальность!
— О сентиментальности, пожалуйста, подробней.
— Ну… это же очевидно. Я хочу сказать, Господь стоит, положив руку на плечо этого парня, и все такое.
— Я, кажется, упустил что-то из того, что видишь ты. Почему ты считаешь сентиментальным, если Христос стоит рядом с кем-то, юношей, девушкой, стариком или кем угодно?
— Да нет, это, конечно, не сентиментально. Но посмотрите, как оно подано. Я хочу сказать, замысел такой прямолинейный.
— Значит, по-твоему, замысел обязательно должен быть изощренным, иначе плохо?
— А… что, разве нет?
— Разве техническое мастерство всегда обязано быть на высшем уровне? Если нужно что-то высказать — то непременно красноречиво и со вкусом?
— Именно этому нас и учат в Художественном клубе. Я хочу сказать, если что-то исполнено плохо, оно же никуда не годится, так?
— Не знаю. Никогда не мог решить для себя этот вопрос. Многие современные художники техническое мастерство ни в грош не ставят. Это одна из великих загадок. Может, зайдешь ко мне после занятий, поговорим, вместе что-нибудь надумаем?..
