— Крамльсов
[111]
стиль, — сказал Инджестри. — Пожалуй, они были последние, кто держался этого стиля.
— Я не знаю, кто такой Крамльс, — сказал Магнус. — Мне Рамзи потом расскажет. Но я хочу, чтобы всем было совершенно ясно: эти двое тогда ничуть не показались мне смешными. Странноватыми — да, и не похожими ни на кого из известных мне людей, но отнюдь не смешными. Откровенно говоря, они не казались мне смешными и десять лет спустя, хотя мне известно, что многие над ними смеялись. Но те, кто смеялся, не знали их так, как знал я. Я уже сказал, что впервые увидел Миледи, когда она аплодировала моим карточным фокусам, а потому она показалась мне очень привлекательной.
«Пусть покажет что умеет, Джек, — сказала она. А потом подчеркнуто вежливо ко мне: — Вы ведь еще и жонглируете, да? Покажите нам, как вы жонглируете».
Жонглировать мне было нечем, но отступать я не собирался. К тому же я вознамерился доказать этой даме, что стою ее доброты. А потому проворно, но, надеюсь, не без учтивости я взял ее зонтик, великолепную шляпу коротышки, шляпу Холройда и свою собственную, мягкую, и принялся жонглировать ими, перекидывая над зонтиком, который поставил себе на нос. Поверьте мне, это не такое простое дело, потому что шляпы различались по размеру и весу, а холройдовская была тяжелая, словно из железа. Но у меня получилось, и дама снова мне захлопала. Потом она шепнула что-то человеку, которого называла Джеком.
«Я тебя понимаю, Нан, — сказал он. — Но ведь должно еще быть хоть какое-то сходство. Я не считаю себя таким уж тщеславным, но не думаю, что без внешнего сходства у нас что-нибудь получится. Хм-м?»
Я чуть добавил жару. Принялся жонглировать по-клоунски, делая вид, что на каждом кругу роняю шляпу Холройда, доставал ее в броске, а в конце накинул себе на правую ногу. Коротышка, видя это, рассмеялся, и я понял, что моя идея пришлась как нельзя кстати. Шляпа Холройда явно была у них предметом шуток.
«Подойди-ка сюда, дружок, — сказал главный. — Встань-ка со мной спина к спине. — Когда я это сделал, выяснилось, что мы точно одного роста. — Поразительно, — сказал главный. — Я готов был поклясться, что он ниже».
«Он чуточку ниже, Хозяин, — сказал Холройд. — Но мы можем сделать ему набойки на каблуки».
«Ну да, а как быть с лицом? — сказал главный. — Лицо-то другое вы ему не приделаете?»
«Я ему объясню, что нужно делать с лицом, — сказала дама. — Дай ему этот шанс, Джек. Я уверена, он принесет нам удачу. А я никогда не ошибаюсь. Ведь где его нашел Холройд?»
Так я получил работу, хотя и не представлял себе, что это за работа, а посвятить меня в это никто не спешил. Но главный сказал, что я должен прийти на репетицию в следующий понедельник, то есть через пять дней. А пока, сказал он, я должен бросить свою нынешнюю работу и не светиться. Я был готов согласиться, но тут снова вмешалась дама.
«Ты не можешь ставить ему такие условия, Джек, — сказала она. — На что он будет жить все это время?»
«Пусть об этом позаботится Холройд», — сказал коротышка. Потом он предложил даме руку, снова угнездил шляпу на затылке (правда, Холройд предварительно отряхнул ее, хотя в этом и не было никакой нужды), и они вышли из этой неопрятной комнатенки на втором этаже пивной «Корона и два носильщика», словно из дворца.
«А что это вдруг про набойки? — спросил я Холройда. — Я ничуть не ниже его, а может, даже и выше».
«Если хочешь получить эту работу, мой мальчик, то тебе нужно быть ниже и таким и оставаться», — ответил Холройд. Он дал мне тридцать шиллингов, предупредив, что это аванс. А еще он попросил что-нибудь в залог, чтобы я не удрал с его тридцатью шиллингами. Я дал ему мои серебряные часы. За это я проникся к Холройду уважением. Он принадлежал к моему миру. Было ясно, что мне пора уходить, но я все еще ничего не знал о том, какую работу мне предлагают и во что я ввязываюсь. Очевидно, таков был их деловой стиль. Никто ничего не объяснял. Считалось, что вы и так знаете.
А потому я, отнюдь не будучи дураком, принялся за выяснение. Внизу в баре мне сказали, что наверху репетируют сэр Джон Тресайз и его труппа. Это было немного, но, по крайней мере, теперь я знал, что речь идет о чем-то театральном. Когда я вернулся к своим бродячим артистам и сказал, что покидаю их и почему, это произвело на них впечатление, хотя и было воспринято без энтузиазма.
«Ну и катись в свою драму, — сказал старший, который специализировался на освобождении из пут; как и тот парень, которого мы видели сегодня утром. — Катись вместе со своим сраным сэром Джоном Тресайзом. Там тебя ждут Омлет и Ох Тело и вся эта шушера. А если хочешь знать мое мнение, то широко шагаешь, смотри, как бы штаны не порвать. Только вот когда они поймут, что ты самозванец, ко мне можешь не возвращаться — я тебя не возьму. Сюда больше не приходи, понял?» Он влепил мне на прощанье хорошего пинка под зад, и на том моя работа в уличной труппе закончилась.
Я не горел желанием вернуть пинок. Я чувствовал, что со мной случилось что-то очень важное, и устроил себе каникулы. В то время тридцать шиллингов на пять дней были для меня роскошью. Я думал было увеличить свой капитал, опустошив парочку-другую чужих карманов, но потом отверг эту мысль по причине, которая свидетельствует о том, что со мной и в самом деле произошло что-то из ряда вон выходящее: я решил, что такое поведение не подобает человеку, получившему работу благодаря вмешательству богато одетой дамы, которая за милю чует таланты.
Мне не давал покоя образ женщины, которую сэр Джон Тресайз называл Нан. От ее зонтика, которым я балансировал на носу, исходил аромат дорогих духов — я чувствовал его даже на пропахших бензином улицах Лондона. Ну прямо как мальчик, влюбившийся в первый раз. Но я не был мальчиком. На дворе стоял 1930 год, а значит, мне было около двадцати двух, и я прошел огонь и воду — работал во вставном номере, поднатаскался в эстрадных театрах, поднаторел в искусстве опустошения чужих карманов, попробовал себя в продаже наркотиков и подделке документов и долгие годы был презренной дыркой для «тылового разбойника». Женщины, казалось мне, принадлежали к какой-то особой расе; они либо превосходили работавших в балагане мужчин и возрастом, и силой духа, либо являли собой бесцветных, невыразительных проституток, которых я время от времени видел в комнате Чарли, когда приходил к нему позвать на помощь Виллару. Но что касалось моих сексуальных отношений с женщинами, то я оставался девственником. Да, леди и джентльмены, я был бляденок сзади и девственник спереди, а что касалось любви, то тут я был вообще чист, как лилия дола.
[112]
И вдруг оказалось, что я по уши влюблен в леди Тресайз, известную в артистической среде как мисс Анетт Делабордери, даму лет шестидесяти и — Инджестри уже горит желанием сообщить вам об этом — далеко не красавицу. Но она была добра ко мне и обещала показать, что я должен делать с моим лицом, — я понятия не имел, что она имела в виду, — и я влюбился.
