Но сейчас я должна проявить себя как самодержица. Джентльмены, мы долго беседовали, и я надеюсь, вы получили ваш подтекст. Вы увидели, какая пропасть существует между реальной жизнью иллюзиониста, обладающего волшебным мировосприятием, и набором лжи, каковой являют собой льстивые мемуары Робера-Гудена, написанные на потребу буржуазным вкусам. Вы увидели также, какая огромная дистанция существует между набором лжи, искусно состряпанным Рамзи, — жизнью нашего дорогого Айзенгрима, так сказать, в коммерческой упаковке, — и печальной судьбой маленького мальчика из Дептфорда. А теперь — завтра мы отбываем, и я должна отправить двух моих старых джентльменов в постель, иначе они будут неважно себя чувствовать в самолете. Поэтому нам пора прощаться.
От Линда — глубочайшая благодарность за гостеприимство, за рассказ, за удовольствие работать вместе над фильмом «Un Hommage à Robert-Houdin». Довольно странный обмен любезностями и рукопожатиями между Айзенгримом и Роландом Инджестри. Нелегкая миссия — вывести Кингховна из пьяного ступора, внушить ему, что больше пить нельзя, пока он не доберется до дома. И вот наконец мы остались втроем.
— Странно столько времени подряд отвечать на вопросы, — сказала Лизл.
— Странно и неприятно, — сказал Айзенгрим.
— Странно то, какие вопросы не были заданы и не получили ответа, — сказал я.
— Например? — спросила Лизл.
— Например: «Кто убил Боя Стонтона?» — сказал я.
III. Le Lit de Justice
[208]1
— Ты ведь знаешь — полиция Торонто не удовлетворена тем, что ты им рассказал о смерти Боя Стонтона?
— Я сказал им все, что считал нужным.
— Но ведь это было далеко не все?
— Конечно, не все. Полиция должна основываться на фактах, а не на фантазиях и предположениях. Факты же были просты. Я встретил его впервые в жизни, когда посетил тебя в твоей школе в Торонто вечером третьего ноября шестьдесят восьмого года. Мы прошли в твою комнату, где между нами состоялся разговор, который длился меньше часа. Я принял его предложение отвезти меня назад в мой отель. Мы поболтали еще какое-то время — ведь мы оба родом из Дептфорда. Потом он отъехал от подъезда отеля — и больше я его не видел.
— Да, а меньше чем три часа спустя его автомобиль нашли в воде у причала, и, когда тело извлекли из машины, во рту у него оказался камень.
— Именно так, насколько я понимаю.
— Если бы вопрос был закрыт, разве полиция все еще подозревала бы тебя?
— Не думаю.
— Это моя вина, — сказала Лизл. — Будь я благоразумнее, полиция удовлетворилась бы тем, что им рассказал Магнус. Но, понимаешь, у каждого свое актерское тщеславие, и, когда мне задали вопрос, я решила, что могу дать ответ в самую точку, а получилось, что лишь подлила масла в огонь.
Если бы кто-нибудь увидел нас в этот момент, пришло бы ему в голову, что мы говорим об убийстве? Я был (и не без оснований) убежден, что Стонтона убил Магнус. Разве не Стонтон спровоцировал многое из того, о чем мы слышали в подтексте жизни Магнуса Айзенгрима? Если бы Перси Бойд Стонтон, когда нам — ему и мне — было по десять лет, не швырнул в меня снежок, который попал не в меня, а в миссис Демпстер, что привело к преждевременному появлению на свет ее сына Пола, а ее самое лишило разума, разве я лежал бы сегодня в отеле «Савой» в одной постели с Магнусом Айзенгримом и Лизелоттой Вицлипуцли, обсуждая обстоятельства смерти Стонтона?
У нас это вошло в привычку, потому что мы были склонны все важные вопросы обсуждать в постели. Те, кто думает о постели лишь в свете сна или занятий сексом, просто не понимают, что постель — лучшее место для философских дискуссий, споров и, если нужно, для откровений. Не случайно в старину так много королей отправляли правосудие из своих постелей. И даже сегодня есть что-то восхитительно парламентарное в постельном собрании персон, имеющих общие интересы в каком-то деле.
Конечно же, кровать должна быть большой. В «Савое» в комнате Магнуса стояли две шикарные кровати, каждая из которых была достаточно просторна, чтобы вместить троих взрослых людей. (До односпальных кроватей «Савой» не опускается.) И вот после долгого дня признаний и откровений мы втроем расположились в кровати, полулежа на высоких подушках, — Лизл в середине, Магнус слева от нее, я — справа. На Магнусе был красивый халат и шарф, которым он, ложась спать, повязывал голову, потому что, как истый европеец, боялся сквозняков. Я — человек простой, приверженный пижаме. Лизл любила тонкие ночные рубашки, и с ней в постели всегда уютно, потому что она такая теплая. С годами я стал чувствителен к температуре, к тому же по какой-то причине, отстегнув свой протез, я около часа испытываю озноб, а протез я, конечно же, всегда снимал, когда мы укладывались втроем. Моя холодная культя была прижата к Лизл.
И вот мы уютно устроились втроем. Я выпил свой традиционный стакан горячего молока с ромом, Лизл — пузатую рюмку коньяка, а Магнус, всегда склонный к эксцентричности, выпил стакан теплой воды с лимонным соком, без которого, как полагал, не сможет заснуть. Со стороны мы, несомненно, могли показаться этакой очаровательной семейкой, но настроен я был вполне решительно — историк, идущий по следу и не расположенный упустить добычу. Если мне суждено заполучить признание, которое увенчает мой документ (тот документ, который позволит будущим исследователям с уверенностью писать: «Рамзи говорит…»), то это случится еще до того, как мы уснем. Если Магнус не скажет мне того, что я хочу знать, непременно выужу это у Лизл.
— Вспомни все обстоятельства, — сказала она. — Это было последнее субботнее представление наших двухнедельных гастролей в театре королевы Александры в Торонто. Раньше мы никогда не давали там «Суаре иллюзий», и успех был ошеломляющий. Но самое сильное впечатление на публику производила «Медная голова Роджера Бэкона» — предпоследний номер в программе.
А вот как это было устроено. Большая, на вид латунная, «голова» висела в воздухе посредине сцены. Опознав несколько предметов, о которых было известно только их владельцам, она давала три совета. К этим советам и нужно было готовиться самым тщательным образом. Голова обычно говорила: «Я обращаюсь к мадемуазель Такой-то, которая сидит в шестом ряду на месте тридцать два». (Мы всегда называли зрителей мадемуазель, месье и так далее, потому что в английской аудитории это придавало речи некий аристократизм.) Затем я произносила для мадемуазель Такой-то несколько слов, от которых все сразу навостряли ушки, а мадемуазель могла даже пискнуть от удивления. Конечно, мы с помощью нашего антрепренера собирали в городе всякие сплетни, а то и администратор мог подслушать в фойе что-нибудь этакое. Он не брезговал даже пошарить по сумочкам и бумажникам — очень был умный карманник, со стажем; мы ценили его за этот талант. Голосом «головы» была я, поскольку умела из минимума информации делать далеко идущие выводы.
