— Расскажите.
— Просто не верится. — Хозяин повернулся к сторожу. — Франц, поди-ка сюда.
Сторож подошел, захватив бутылочку вина и стакан.
— Молодые люди только что вернулись из Висбаде-нерхютте, — сказал хозяин. Мы поздоровались.
— Что вы будете пить?
— Ничего. — Франц отрицательно повел пальцем.
— Еще четверть литра?
— Пожалуй.
— Вы понимаете диалект? — спросил хозяин.
— Нет.
— А в чем дело? — спросил Джон.
— Он сейчас расскажет нам про того крестьянина, который засыпал могилу, когда мы входили в город.
— Я все равно ничего не пойму, — сказал Джон. — Они говорят слишком быстро.
— Он приехал сегодня хоронить жену, — сказал хозяин. — Она умерла в ноябре.
— В декабре, — поправил сторож.
— Это все равно. Так, значит, она умерла в декабре, и он дал знать в общину.
— Восемнадцатого декабря, — сказал сторож.
— Но он не мог привезти ее и похоронить, пока не стаял снег.
— Он живет по ту сторону Пазнауна, — сказал сторож, — но он нашего прихода.
— Он никак не мог привезти ее? — спросил я.
— Нет, не мог. Пока не сойдет снег, оттуда, где он живет, можно добраться только на лыжах. Так вот сегодня он привез ее, чтобы похоронить, а пастор, когда посмотрел на ее лицо, хоронить не захотел. Дальше ты рассказывай, — сказал он сторожу, — только говори не по-своему, а так, чтобы все поняли.
— Очень смешно вышло с пастором, — сказал сторож. — В удостоверении о смерти было сказано, что она умерла от сердечной болезни. Мы все знали, что у нее больное сердце. Иногда ей делалось дурно в церкви. Последнее время она совсем не приходила. Не могла подниматься в гору. Когда пастор, откинув одеяло, открыл ее лицо, он спросил Олза:
— Она очень страдала?
— Нет, — сказал Олз. — Я пришел домой и вижу — она лежит поперек кровати мертвая.
Пастор еще раз посмотрел на нее. Что-то, видно, ему не нравилось.
— Отчего у нее сделалось такое лицо?
— Не знаю, — сказал Олз.
— А ты подумай, может быть, вспомнишь, — сказал пастор и опустил одеяло. Олз ничего не ответил. Пастор смотрел на него. Олз смотрел на пастора.
— Вы хотите знать?
— Я должен знать, — сказал пастор.
— Вот тут-то и начинается самое интересное, — сказал хозяин. — Слушайте. Рассказывай, Франц.
— Так вот, — сказал Олз, — она умерла, я известил общину и убрал ее в сарай на сложенные дрова. Потом мне эти дрова понадобились, а она уже совсем закоченела, и я прислонил ее к стене. Рот у нее был открыт, и, когда я вечером приходил в сарай пилить дрова, я вешал на нее фонарь.
— Зачем ты это делал? — спросил пастор.
— Не знаю, — ответил Олз.
— И часто ты это делал?
— Каждый раз, когда вечером работал в сарае.
— Ты поступил очень дурно, — сказал пастор. — Ты любил свою жену?
— О да, любил, — сказал Олз. — Я очень любил ее.
— Вы все поняли? — спросил хозяин. — Вы все поняли про его жену?
— Почти.
— А как насчет обеда? — спросил Джон.
— Заказывай, — сказал я. — Вы думаете, это правда? — спросил я хозяина.
— Конечно, правда, — сказал он. — Скоты эти крестьяне.
— А куда он пошел?
— Он пошел в другой трактир, в «Эдельвейс».
— Он не захотел пить со мной, — сказал Франц.
— Он не хотел пить у меня, потому что Франц узнал про историю с его женой, — сказал хозяин.
— Послушай, — сказал Джон, — а как насчет обеда?
— Давай, — сказал я.
Фуникулер еще раз дернулся и остановился. Он не мог идти дальше, путь был сплошь занесен снегом. Ветер начисто подмел открытый склон горы, и поверхность снега смерзлась в оледенелый наст. Ник в багажном вагоне натер свои лыжи, сунул носки башмаков в металлические скобы и застегнул крепление. Он боком прыгнул из вагона на твердый наст, выровнял лыжи и, согнувшись и волоча палки, понесся вниз по скату.
Впереди на белом просторе мелькал Джордж, то исчезая, то появляясь и снова исчезая из виду. Когда, внезапно попав на крутой изгиб склона, Ник стремительно полетел вниз, в его сознании не осталось ничего, кроме чудесного ощущения быстроты и полета. Он въехал на небольшой бугор, а потом снег начал убегать из-под его лыж, и он понесся вниз, вниз, быстрей, быстрей, по последнему крутому спуску. Согнувшись, почти сидя на лыжах, стараясь, чтобы центр тяжести пришелся как можно ниже, он мчался в туче снега, словно в песчаном вихре, и чувствовал, что скорость слишком велика. Но он не замедлил хода. Он не сдаст и удержится. Потом он попал на рыхлый снег, оставленный ветром в выемке горы, не удержался и, гремя лыжами, полетел кубарем, точно подстреленный кролик, потом зарылся в сугроб, ноги накрест, лыжи торчком, набрав полные уши и ноздри снега.
Джордж стоял немного ниже, ладонями сбивая снег со своей куртки.
— Высокий класс, Ник! — крикнул он. — Это чертова выемка виновата. Она и меня подвела.
— А как там, дальше? — Ник, лежа на спине, выровнял лыжи и встал.
— Нужно все время забирать влево. Спуск хороший, крутой. Внизу сделаешь христианию — там изгородь.
— Подожди минутку, съедем вместе.
— Нет, ты ступай вперед. Я люблю смотреть, как ты съезжаешь.
Ник Адамс проехал мимо Джорджа, — на его широких плечах и светлых волосах осталось немного снегу, — потом лыжи Ника заскользили, и он ухнул вниз, окутанный свистящей снежной пылью, взлетая и падая, вверх, вниз по волнистому склону. Он все время забирал влево, и к концу, когда он летел прямо на изгородь, плотно сжав колени и изогнув туловище, он, в туче снега, сделал крутой поворот вправо и, сбавляя ход, проехал между склоном горы и проволочной изгородью.
Он взглянул вверх. Джордж съезжал, готовясь к повороту телемарк, выдвинув вперед согнутую в колене ногу и волоча другую; палки висели, словно тонкие ножки насекомого, и, задевая снег, взбивали комочки снежного пуха; и наконец, почти скрытый тучами снега, скорчившись, выбросив одну ногу вперед, вытянув другую назад, отклонив туловище влево, он описал четкую красивую кривую, подчеркивая ее блестящими остриями палок.
— Я не решился на христианию, — сказал Джордж. — Слишком глубокий снег. А ты отлично съехал.
— С моей ногой нельзя делать телемарк, — сказал Ник.
