Клей чувствовал себя баловнем судьбы – это чувство не раз обманывало его, когда он вел игру на большие ставки. Ставки, выше которых была лишь жизнь.
А теперь его жизнь была в руках жалкой служанки.
И все же, все же, она не могла его перехитрить. Ей не удастся выудить у него то, что она хочет, а в обмен не дать ничего. Она ответит за смерть отца. И это будет по справедливости – не зря она оказалась хранительницей тайны драгоценностей.
– Мистер Клей...
Это ее голос, тихий, как дыхание.
– Мелайн...
– Бумаги?
– Они у меня.
– Откуда мне знать, что в них то, что мне надо?
– Я хочу то, что есть у тебя.
– Ну да, конечно.
Она не знала, насколько может ему довериться.
– Мелайн, я серьезно. Я не играю с тобой. Я действительно хочу отдать тебе то, что у меня есть, в обмен на драгоценности. Это так просто.
– Совсем не просто, мистер Клей. Отдайте мне бумаги. Я дам вам кое-что, над чем вы могли бы подумать, а сама проверю бумаги.
– Как ты их проверишь? – Внезапно у него родились подозрения. – Ты хочешь сказать, что умеешь читать?
– Я их проверю своим способом, мистер Клей, и лучше вам меня не обманывать, иначе никакого обмена вообще не будет.
– Нет, такие условия меня не устраивают. Я отдаю тебе бумаги, а ты говоришь мне, где спрятаны драгоценности, и дальше мы идем разными путями.
– Думаете, я дурочка, мистер Клей? Думаете, меня так же легко обмануть, как мою маму? Нет, у меня мозгов побольше и я в вас не влюблена, мистер Клей, так что вам меня сладкими речами не обмануть.
Он чувствовал, что в нем закипает ярость. То, что эта жалкая служанка имела над ним власть, казалось верхом несправедливости.
Безумием!
Он обезумел, если позволил себе занять такую позицию, и он едва сдерживался, чтобы не дать волю гневу. Держался из последних сил. У него осталась только неделя, чтобы вернуть долг.
– Дай мне то, над чем я должен подумать, как ты сказала, – ледяным тоном сказал он.
– Дайте мне бумаги, мистер Клей.
Она протянула руку. Какая-то служанка ставила его перед собой на колени.
Он медленно вытащил из кармана документ и провел по ее ладони.
Она схватила бумагу, ухватила за кончик, но он не торопился разжимать пальцы.
– Думаешь, я дурачок? – прошипел он. – Только попробуй потяни – порвешь бумагу, и ничего тебе не достанется. Скажи мне, что я должен знать, и бумага твоя.
Она потянула и услышала грозный звук. Мистер Клей был сообразительным, слишком умным для нее, и так было всегда. Но она, как и мать, не собиралась отдавать все. Если он сможет понять намек.
– Мама сказала:
не ищи в крынке, не ищи в колодце, не ищи в поле и в лавке не ищи.
Оно придет сладким прямо тебе в руки и будет сладким на вкус.
Прямо с земли придет на стол, встанет там, доживет до завтра и окажется прямо у тебя под носом...
Вот оно, мистер Клей.
– Что оно? – не веря своим ушам, грозно спросил он. – Что оно, тупая девчонка? Это же дурацкая речевка, чтобы работать легче, это же – ничего, – прорычал он, вырвав у нее документ. – Черт возьми, ты слышишь меня, Мелайн? Я хочу знать где, и не уйду, пока не узнаю!
Он схватил документ и потянул его за оба конца. Мелайн казалось, что ее душа сейчас порвется.
– Мелайн!
– Я ничего больше не знаю, мистер Клей. Она научила меня этому, когда я была совсем маленькая. Как я могу помнить какое-то тайное место всю жизнь? Что вы думаете?
– Я думаю, что ты лгунья, что ты такая же тварь, как твоя мать, – прорычал он, швырнув документ в темноту.
– Мистер Клей! – Ее крик был полон ужаса.
И это доставило ему удовольствие. Он схватил ее за шею и швырнул на землю.
Глава 17
Найрин просыпалась медленно, нежась в приятной истоме, радуясь тому, что просыпается в постели Питера, и тому, что сейчас он просто не сможет покинуть Монтелет.
Он появился на пороге, одетый как подобает для похорон. – Лучше бы тебе одеться. Они через полчаса приедут.
– У нас еще есть время, любимый, – промурлыкала она.
– Не тот случай, – безжалостно отрезал он. – В том, что касается похорон и свадеб, протокол здесь соблюдают неукоснительно. Не стоит допускать, чтобы Оливия застала тебя в моей постели. – С этими словами он покинул ее.
Найрин неохотно спустилась с кровати и, присев на край, стала решать, что делать дальше.
На самом деле ей совсем не хотелось одеваться. Она бы предпочла весь день проваляться в постели с Питером без всякой одежды. Но когда она в конечном итоге добрела до своей комнаты, то обнаружила, что Люсинда уже приготовила ванну и подходящую к случаю одежду.
– Они приедут в десять, мисс Найрин. У вас не много времени.
– Спасибо, – бросила Найрин и прямо при служанке залезла в ванну. – Мне уже все объяснили. Подай мыло и мочалку. Не надо меня тереть. Я сама вымоюсь. Просто подай мне полотенце и помоги одеться побыстрее.
Если бы она еще могла ей помочь избавиться от всех этих старых дурней, чтобы поскорей остаться наедине с Питером...
Она спустилась вниз как раз в тот момент, когда многочисленные экипажи стали выстраиваться в ряд на аллее перед домом. Дверь столовой была открыта, и тело Гарри было там, одетое как подобает, и в окружении зажженных свеч. Он лежал в гробу из простой сосны, сколоченном Бастьеном и плотником, работавшим на плантации.
Найрин резко отвернулась.
Вчерашняя ночь, вчерашний день – все казалось ей нереальным. Питер ради нее совершил убийство. Он так ее хотел, что ради нее убил собственного отца.
И этого было довольно.
Но теперь, когда соседи, обступив ее, стали по одному заходить в комнату и, преклонив колени, прощаться с Гарри, этого вдруг стало казаться слишком мало.
Гарри похоронили на маленьком кладбище рядом с Мирабель.
Священник говорил, прославляя Гарри как любящего отца и рачительного хозяина, как верного друга и долгожителя прихода. Никаких разговоров о свадьбе и шантаже. Никаких разговоров о нечестных сделках. После смерти Гарри стал уважаемым жителем, каким он всегда хотел слыть при жизни.
Но никто, кроме нее, никем иным его не считал. Только Дейн и Найрин будут знать правду: Гарри пал жертвой расчетливой потаскухи и отдал все, что мог отдать, ради того, чтобы иметь ее. Его грехи ушли в могилу вместе с ним, но не о такой каре мечтала Дейн. Даже у Питера глаза оставались сухими, в то время как все плакали. И еще Флинт стоял с каменным лицом, и никому не дано было постичь, о чем он думает.
