Некоторые философы, а раньше первоотцы, и кое-кто из нынешних богословов облекли ее в столь отталкивающие цвета, приписали ей столь суровый нрав и такую недоступность, что отпугнули слабейшую и праздную часть человечества от ее объятий, сами же либо отчаялись добиться успеха в своих собственных притязаниях, либо вобрали себе в голову столь непереносимое раскаяние, что были уже не в силах передаться в ее подчинение.
Некая секта, я упоминал ее ранее, воспользовалась этим пугающим образом, в который была обращена добродетель, и глумливо ополчилась на нее, пытаясь убедить человечество в том, будто эта внешне малопривлекательная дама и внутренних достоинств имеет немного. Будто какой бы безобразной она ни казалась в платье, в которое ее вырядили заступники, то был ее лучший вид; будто те потаенные красоты, о которых они столько говорили, были не более чем химерами их разума или, по меньшей мере, плутовством, предназначенным для того, чтобы надувать и дурачить толпу. В соперницы ей они разрядили и разукрасили со всей возможной пышностью и блеском смазливую юную девицу, прельстительную, уверяли они, и внешне, и внутренне, являющую собою в десять раз более ценный трофей, нежели та дама, по которой они так долго томились.
Некоторые из этих господ действовали в более скрытной манере, не называя имени девицы, которую они так расхваливали; другие же осмелели, отбросили ее маску и не постыдились объявить, что для всякого мудрого человека порок бесконечно предпочтительнее добродетели. Что всякий, кто намеревается преуспеть в жизни или достигнуть величия и счастья, должен обратиться к первому; что жажда и голод, плети и цепи суть единственные блага, какие добродетель сулит своим сторонникам. Что ее расположение — это верный путь к страданию и что тех, кого она возлюбила, она делала всего несчастнее.
Вследствие этого было написано некоторое количество научных трудов, наставлявших, как обладать первой девицей; или, оставив аллегории, были предписаны правила, как нам сделаться совершенными разбойниками.
И тем не менее, если мы обстоятельно изучим предмет, если совлечем с добродетели и порока их наружные украшения и покровы и увидим их нагими, в их чистой, природной безыскусности, мы, я верю, найдем, что добродетель содержит в себе все истинно ценное, что она может быть постоянной возлюбленной, верным другом и приятным попутчиком; порок же предстанет расфуфыренной лживой шлюхой, насквозь гнилой и испорченной, прельстительной лишь издали, обладанию которой неизбежно сопутствуют тревога, страдание, болезнь, нищета и бесчестие.
Добродетель — она ни жеманница, ни та суровая дама, какой ее представляют. Не обладает она и тем мрачным и непреклонным нравом, какой ей ошибочно приписывают. Если она и любит уединение, в каковом состоянии лучше сохраняет себя, она все равно не оставит вас в городах, при дворах и в казармах. Даже честолюбие — умеренное — она поощрит, но ни при каких обстоятельствах не позволит вам возвыситься и выделиться; между тем известно, что иных она восставила блюстителями Власти, Армии и Закона. Так что мы не найдем добродетель и выгоду враждебными друг другу, подобно огню и воде, как это полагал Потин у Лукана
[71]
. К тому же сколь желаннее положение, приобретенное средствами добродетельными, а не безнравственными. Добродетельный человек, по большей части, пользуется своим положением с душевным спокойствием, без опаски и достойно. Тогда как человек, низкими и бесчестными средствами добившийся власти, словно стоит на зубце скалы, открытый всем ветрам, в душе полный страха и тревоги, ненавидимый и преследуемый извне. Власть его редко продолжительна, всегда шатка, и оканчивается обычно крахом и позором.
Не меньше преимуществ у добродетельного человека и в средствах ублажить себя. Добродетель не воспрещает удовлетворять желания, добродетель воспрещает портить их излишествами. Умеренный человек умеет наслаждаться неизмеримо лучше сладострастника. Тело сладострастника вскоре хиреет, вкус притупляется, нервы расстраиваются и делаются не способны отправлять свою службу; а у знающего меру тело пребывает в добром здравии, нервы крепкие и чуткие, они передают мозгу самые утонченные ощущения. Пьяница вскоре перестает получать удовольствие от вина, обжора — от лакомств, распутник — от женщин. Умеренный человек наслаждается всем в наивысшей степени и во всем разнообразии, ибо не в природе человеческой доходить до предела во всех страстях, и стоит какой-либо одной завладеть человеком, как он жертвует всеми прочими ради этой одной. Добродетельный и умеренный человек имеет склонности, но он выдержан, и да будет мне позволено сказать: он имеет счастливую возможность удовлетворить все свои страсти.
Добродетель далеко не обязывает нас к нищете, и бережливость, на которой она усиленно настаивает, есть только известный путь к преуспеянию. В самом деле, она не дозволит нам низкими и подлыми средствами, обманывая и обирая окружающих, сколотить, так сказать, несметные богатства. Следствием, как это можно видеть, всегда оказывается либо разбазаривание оных манером столь же отвратительным, как и тот, которым они были приобретены, либо утрата оных во имя той справедливости, что мы попрали, их добывая, либо попадание к ним в рабство. Последний из всех случаев есть самый скверный. Едва ли существует ремесло или занятие, которое не обеспечило бы с избытком усердного труженика. Докопавшись до сути дела, мы обнаружим, что скромные приобретения, добытые трудолюбием и честностью, приносят более счастья, чем вся та пожива, какой могут облагодетельствовать нас обман, грабеж и насилие.
Нет нужды множить примеры, везде мы видим, что добродетель потакает нам в угождении нашим страстям и остерегает от их извращения. Что она всегда следствие мудрости, подобно тому, как счастье всегда пребудет следствием добродетели.
Порок обманывает нас видимостью блага, добродетель же предоставляет его на деле. Доброе имя, услады, богатство объявляются единственно под ее водительством. Порок расшаркивается перед нами, как царедворец, он льстит, сулит и предает. Добродетель сдержаннее, она не обольщается нами при шапочном знакомстве; но если мы покажем себя достойными ее благосклонности, она всегда будет щедра на нее.
И собственные ее защитники вывели ее злой каргой! Изобразили каким-то тираном, требующим почти невозможного, и возбраняющим все то, от чего почти невозможно удержаться. Ту-то самую добродетель, что развратные умы силились высмеять, а злонравные софисты — представить столь противной нашей житейской выгоде; тогда как наказы ее просты, и бремя ее легко; она велит нам быть счастливыми, и не более того, и не воспрещает ничего, кроме погибели. Коротко говоря, ее пути — это пути радости, и они для жизни мирной
[72]
.
