Следствием же этого умственного разброда было то, что я решила смириться перед отцом. Чувство долга, боюсь, тут мало значило, хотя в ту пору я ухватилась и за эту малость, скрывая от себя истинное значение своего поступка. Когда мой возлюбленный пришел снова, я напустила на себя холодность, дабы раз и навсегда остудить его домогательства: решив обойтись с ним дурно, я обрела в нем вечный укор себе, в каждом его взгляде мне чудился упрек. Вскоре отец отвез меня во дворец, где мне довелось играть не самую трудную роль, поскольку с моим знанием сильного пола я без особого старания прибрала к рукам человека, которому нравилась и который был, мало сказать, безразличен мне – я испытывала к нему сильнейшее отвращение, а он принимал это за добродетель – сколь доверчивы мужчины, когда им хочется верить! При этом я не забывала время от времени обмолвиться нежным словцом, благословляла судьбу, судившую полюбить мужчину, связанного узами брака, вследствие чего женщина свободна от подозрений в криводушии и корысти. Влюбленный король легко верил всему этому и с необычайной быстротой вел дело к разводу, который, впрочем, все откладывался, и я продолжала томиться за кулисами. Когда король упоминал при мне о разводе, я обычно выставляла такие возражения, какие, мне думалось, еще больше распалят его; я заклинала его не брать греха на душу и из-за меня не огорчать добродетельную королеву, ибо в служении ей я полагала для себя великую честь, и лучше я поступлюсь короной и даже счастьем видеть впредь короля, нежели причиню боль своей венценосной властительнице. Такие речи вкупе с его горячим желанием обладать мною настолько убедили короля в моем благородстве, что удалить женщину, в которой разочаровался (ибо устал от нее) и поставить меня на ее место он также почитал благородным делом. Я находилась при дворе уже около года, и, поскольку о любви короля пошли толки, нашли благоразумным устранить меня, дабы не раздражать партию королевы; с великой неохотой вынуждена я была подчиниться, ибо меня снедала тревога, что в мое отсутствие король переменится ко мне. Снова я уехала с отцом в наше имение, теперь уже не радовавшее былым очарованием: мучимая честолюбием, я ни о чем другом не могла думать. Державный любовник часто направлял ко мне посыльных, и ответные письма я составляла в таком роде, чтобы вернее достичь цели, то бишь вернуться ко двору. Столько величия и повелительности было в его письмах ко мне и столько лживости и смирения в моих, что я ловила себя на мысли о том, как это не похоже на мою переписку с лордом Перси, но я изо всех сил тянулась к короне и не позволяла себе раздумывать о былом. В каждом своем письме я неизменно одобряла его решение разлучиться со мной, поскольку в наших обстоятельствах это надежно оберегало мою и, что для меня много важнее, его честь; скорее я приму любые муки, нежели огорчу его прекословием либо брошу тень на его доброе имя. Я не упускала между прочим случая посетовать на недомогание, замечая, сколь важно для здоровья иметь душевное спокойствие. Этими уловками я вынудила его самым настоятельным образом затребовать меня к себе, сама же, искушая его нетерпеливый нрав, тянула с возвращением, покуда он не обязал моего отца даже употребить власть, чему я, внутренне ликуя, уступила как бы скрепя сердце. Добившись своего, я стала прикидывать, каким образом разлучить короля и королеву, поскольку они все еще жили под одной крышей. Леди Мэри, дочери королевы, было в ту пору неполных шестнадцать лет, и, заручившись пособничеством ее ровесниц, можно было помалу внушить ей непочтение к отцу, отчего его щепетильность в отношении развода предстанет смехотворной. У принцессы, я знала, был неукротимый нрав – впрочем, падкая на дружеские заверения юность и вообще несдержанна на язык; потом уже я постаралась, чтобы все ее высказывания о короле доходили до его ушей и он воспринимал их должным образом: что первоначально они исходили не от юной принцессы, а от ее матери. Он часто делился со мной этими мыслями, я соглашалась, но, памятуя о великодушии, всегда заступалась за королеву: ей-де, свыкшейся со своим державным положением, вполне естественно раздражаться на людей, в которых она воображает угрозу своим заслуженным правам. Через эти козни я нашла верное средство рассорить короля с королевой: ведь проще простого настроить мужчину против женщины, от которой он желает освободиться – тем паче мешающей ему насладиться жизнью. Объявив теперь, что королева упорствует там, где его совесть не терпит отлагательства, король расстался с ней. Мое будущее прояснилось: от меня уже ничего не требовалось – все зависело от желаний короля, и, коль скоро они завели его так далеко, я не беспокоилась, что и впредь они вынудят его все делать по-моему. Я стала маркизой Пемброк. Это отличие я перенесла очень легко: мысли о много высшем титуле притупили мою чувствительность; я брезговала этим пустяком, но не потому, что это действительно пустяк, а потому, что замахнулась на большее, причем в самом скором времени. Король делался все нетерпеливее, и скоро я стала его тайной женой. Как только это произошло, я словно облеклась в королевский сан, осознала в себе державную власть и даже ближайших друзей перестала узнавать в лицо. Со своей головокружительной высоты я не различала их: так ставшему на пьедестал оставшиеся внизу кажутся бесконечно далекими, он видит один кишащий муравейник; эта мысль наполняла меня несказанным восторгом, и я не скоро поняла, что в обоих случаях достаточно спуститься на несколько ступеней по лестнице, кем-то подставленной, чтобы затеряться в этом презренном муравейнике. Некоторое время наш брак сохранялся в тайне, огласка была бы некстати, поскольку бракоразводный процесс короля еще не завершился, и только рождение моей дочери Елизаветы потребовало его обнародования. Впрочем, для видевших меня тайны не было, ибо мои речи и поступки переменились настолько, что всем было совершенно ясно: для самой себя я уже королева. И пока это было тайной, мне еще было за что бороться, я не могла смириться с тем, что весь мир не знает о моем жребии; но прошла коронация, честолюбию было уплачено по самому высокому счету, а я вместо счастья почувствовала себя несчастной, как никогда; мало того что после свадьбы мне стало труднее скрывать брезгливость к королю, развившуюся теперь в непреодолимое отвращение, но, по достижении короны, меня покинула увлеченность, с какой я ее домогалась, и появилось время задуматься – а велика ли награда за всю мою маету, и мне часто представлялся охотник, что целый день до изнеможения носится по полям, словно успех сулит ему неслыханное вознаграждение, и за все труды он получит омерзительную вонючую тварь. Мое положение было еще хуже: охотник скормит добычу собакам, а я свою должна была нежить и, кривя душой, называть своей любовью. Мое недосягаемо высокое и завидное положение только привадило меня к лицемерию, а этого, как я теперь вижу, ничем не искупить. В моем одиночестве со мной был только ненавистный мне человек. Нечего было и думать кому-то открыть свою душу, и никто бы не осмелился вступить со мной в доверительный разговор; со мной если и говорили, то как с королевой, а не с Анной Болейн, и те же самые слова можно было повторить разряженной кукле, взбреди королю на ум назвать куклу своей женой. И поскольку любая придворная дама была моим врагом, полагая, что у нее больше права занимать доставшееся мне место, я маялась, как в диком лесу, без единой живой души, в постоянном страхе оставить следы, по которым меня сыщет какое-нибудь чудище или наползут и ужалят змеи; ведь таковы все ненавистницы, снедаемые завистью. Хуже положения не придумать, а мне еще приходилось прятать тоску и выглядеть веселой. И это тоже сослужило мне худую службу, поскольку некоторые необдуманные поступки потом повернули против меня. У меня родился мертвый мальчик, и это, видимо, сильно охладило короля, чей нрав не терпел и малейшего разочарования. Я не огорчалась, потому что о последствиях не думала, а меньше видеть короля мне было только приятно. Позже я узнала, что ему приглянулась одна моя фрейлина, и уж ее ли в том заслуга или виной горячий характер короля, но обращаться со мной он стал куда хуже, чем, по моей милости, обращался с моей предшественницей. Охлаждение короля скоро заметили придворные подхалимы, что всегда караулят монарший взгляд, и, смекнув, что со мной можно не церемониться, они из самых пустых поступков и слов и даже из самого моего вида вывели чернейшие замыслы. Горя новым любовным нетерпением, король охотно выслушивал моих обвинителей, сумевших заронить в него сомнение в моей супружеской верности. Прежде он не поверил бы с такой готовностью этим наветам, но сейчас его тешила мысль, что нашелся повод поступить со мной так, как он уже решил поступить без всякого повода; и уцепившись за какой-то предлог и чьи-то показания, меня отправили в Тауэр, определив злейшую мою ненавистницу надзирать за мной и даже спать в моих покоях. Это наказание было хуже смерти, ибо, срамя и насмешничая, она доводила меня до умоисступления, в каковом состоянии я не отдавала себе отчета в своих словах. Она же якобы увидела в них признание того, что я вела предосудительные разговоры с кучкой негодяев, которых я едва ли вообще знала в лицо, и все это могло убедить только тех, кому хотелось верить в мою виновность. Начался суд, и, желая совсем очернить меня, мне приписали преступную связь с собственным братом, которого я в самом деле очень любила, но видела в нем друга и никого больше. Тем не менее меня приговорили к отсечению головы либо сожжению, на усмотрение короля, и король, из великой любви ко мне, милостиво утвердил более мягкий приговор. То, что моя жизнь кончалась таким образом, угнетало бы меня больше, оставайся я в прежнем состоянии, но так мало радости узнала я, будучи королевой, что смерть представлялась наименьшим злом. Другое было горше: то, как я хитростью склонила короля отставить королеву, как жестоко обошлась с принцессой Мэри, как обманула лорда Перси. Как могла, я пыталась умиротворить совесть, надеялась, что мне простятся эти черные дела, потому что в остальном я жила праведно и всегда спешила творить добро. С тех пор, как это стало в моей власти, я без счета раздавала милостыню, сокрушенно отмаливала грехи и с душевной крепостью взошла на плаху. Мне было двадцать девять лет, но в этот краткий срок я, кажется, изведала больше, чем многим выпадает за очень долгую жизнь. Я блистала при дворе, жила рассеянно; на собственном опыте познала силу страстей, помрачающих рассудок. У меня был возлюбленный, которого я высоко чтила, а под конец жизни я была вознесена на высшую ступень, о которой может только мечтать самая суетная из женщин. И ни в каком из состояний не было покоя моей душе, разве что в тот краткий промежуток, когда я отшельницей жила в деревне, вдали от шума и суеты. И когда знала, что меня любит и чтит честный и благородный человек.
