Входит второй агент, а за ним мама. Этот агент рослый, его широкое лицо так гладко выбрито, что блестит. У него толстые, оттопыренные, похожие на два бруска губы, большие зубы и густые разбойничьи русые брови. Он осматривает инвентарь мастерской, берет в свои мощные руки пудовый молот и со всей силы бьет им по наковальне, стоящей на бревне посреди комнаты. Наковальня откликается звоном, оконные стекла дребезжат. Еж, погруженный в протокол, подскакивает. Его глазки начинают бегать по комнате, как будто в ней взорвалась спрятанная бомба. Он видит своего коллегу с молотом и кричит:
— Ян, прекрати!
Ян смеется. Он поднимает большие клещи, становится напротив меня, расставляет ноги, медленно-медленно открывает клещи, а потом резко сводит их рукоять. Острые клещи схлопывают свои челюсти, как жуткая пасть хищного зверя. Затем он берет стальную пилу и с кривой улыбкой рассматривает ее частые мелкие зубья. Наконец он развинчивает тиски, а потом зажимает их так сильно, что его лицо синеет от напряжения.
Я смотрю на этого агента и чувствую боль в горле, в пальцах, словно он сдавливает клещами и берет в тиски мое тело. Мне кажется, что это представление агент устраивает для меня, — показывает, что он может. Наша мастерская превращается в камеру инквизиции. Я — приговоренный, он — палач. Он поворачивается ко мне и говорит, воровато подмигивая:
— С такими ломами и пилами можно взломать самую крепкую кассу.
— Ян, — встревает Еж, — ты не нашел прокламаций, красного знамени и револьвера?
— Пан писатель хорошо их спрятал, — отвечает тот.
— Готово, — говорит мне Еж, — подпишите.
Я бросаю взгляд на исписанный лист и беру перо.
— Не пиши в субботу! — хватает меня за руку мама. Ее лицо становится жестким и напряженным. Острые скулы заостряются еще больше.
Я объясняю агенту, что мама не дает мне писать в субботу.
— Вот те раз! — смеется Еж. — Вы подстрекаете рабочих, призываете их к бунту, но в жидовскую субботу вы, видите ли, не пишете. Вам придется подписать. Закон есть закон.
— Знаем мы ваши уловки! — гремит Ян-палач. — Потом вы будете отрицать, что это ваши бумаги!
Мама стоит между мной и палачом, как воробушек, защищающий своими крылышками выпавших из гнезда неоперившихся птенцов от злого кудлатого пса.
— Мой муж был раввином, и я не позволю моему сыну подписываться в субботу.
Она поворачивается ко мне и сухо, но в то же время пылко говорит:
— То, чего мои глаза не видят, они не видят, но я лучше ослепну, чем увижу тебя пишущим в субботу. А сегодня суббота, канун новомесячья.
— Я его задержу, — заявляет Еж.
— Арестую! — орет палач.
Мама садится на скамейку и принимается плакать:
— Мой сын помогает мне с корзинами, добрые люди. Оставьте его. Он у меня один.
Еж начинает суетиться вокруг мамы, стараясь заслужить ее доверие и при этом вызнать у нее что-нибудь.
— Вашему сыну не надо, не надо подписываться. Мне очень нравится, что вы верующая. Тот, кто верит в Бога, не бунтовщик. Мы не арестовываем вашего сына. Мы его только задерживаем. У нас к нему нет никаких претензий. Мы просто хотим его допросить. Скажите, что связывает вашего сына и Арончика? — неожиданно спрашивает маму Еж.
Мама остолбенело смотрит на агента. Его последний вопрос пугает ее больше моего возможного ареста. Она медленно поднимается, словно окаменев под взглядом маленьких колючих глазок Ежа, и переспрашивает:
— А? Какого Арончика?
— Вы умная баба, — хитро улыбается Еж и весело обращается ко мне: — Вы готовы?
— Готов. И оставьте в покое мою мать. Она даже не понимает, что вы ей говорите.
— Молчать! — топает ногами палач.
Мама умоляюще протягивает к шпикам руки:
— Наш племянник Арончик из очень хорошего дома. Отец у него умер, а мать — образованная женщина. Его дядя аптекарь.
— Знаем, знаем, — говорит Еж. — Этот Арончик — известный бунтовщик. Он устроил забастовку, как раз у своего дяди в аптеке. Мы не будем бить вашего сына, только допросим. Пошли!
— Я тоже пойду! — кричит мама и принимается искать свой платок. Но видит она в потемках плохо и поэтому никак не может его найти.
— Остаться! — командует палач.
— Сын, — цепляется за меня мама, — ни за что не подписывайся в субботу. Сколько раз на меня и мою компаньоншу Блюмеле составляли протоколы за то, что мы торговали без патента, за то, что мы выходили за ворота; нас арестовывали, но мы не платили ни копейки. Я не боюсь. Если ты не будешь нарушать субботу, с тобой ничего не случится.
— Не разговаривать! — отпихивает ее палач, и я выхожу из дома вместе с агентами.
В тюрьме «Централка», расположенной во дворе дефензивы, я провел только одну ночь. На следующий день, после переклички, меня выпустили. На радостях я торопился домой, хотел как можно быстрее успокоить маму.
Когда я пришел в наш двор, у ворот было пусто. Мамы с товаром не было. Я мгновенно пересек двор и рванул дверь нашей квартиры.
Мама сидела на скамейке и качала Мойшеле, маленького сына Арончика, но в ее глазах стояли слезы. Казалось, она не замечает, что у нее на руках малыш, ее отрада, правнук. Она даже не обрадовалась тому, что меня освободили.
— Арончика забрали. — Мамин подбородок подрагивал от едва сдерживаемого плача. — Тайбл и Юдес оставили мне Мойшеле, а сами побежали в тюрьму.
Двор Рамайлы
Мама решила для себя: она не будет вмешиваться. Во-первых, что она понимает? Она всего лишь старомодная еврейка. В нынешние времена яйца считают, что они умнее кур. Во-вторых, разве он ее послушает? Зачем ей надо, чтобы ее сын оступился и согрешил, пойдя наперекор ее воле? Пусть уж лучше женится, на ком хочет. Лишь бы он был счастлив, Господи!
Она видит, что сын, слава Богу, по вечерам приходит домой поздно. Кроме того, стоя рядом с ней в воротах, он постоянно кивает то одной барышне, которая идет мимо с таким серьезным лицом, что хоть бери и рисуй с нее картину, то другой, которая весьма дружелюбно улыбается ему. Есть чему удивляться: давно ли он был маленьким мальчиком и ходил на занятия к учителю? Когда это он успел познакомиться с таким множеством барышень?
Она знает, что привечать кого-то пока рано. Нынешние дети, бывает, стоят до полуночи в воротах, болтают, хихикают, а потом он женится совсем не на той, а она выходит замуж совсем за другого.
Она видит, что одна девушка и впрямь прилепилась к ее сыну, Бейлка-белошвейка. Она действительно красивая, высокая, стройная, а то, что она дитя деликатное, разглядит даже слепой. Но точит ее какая-то тоска. К тому же родом она из Глубокого
[55]
, лежащего у самой границы с большевиками. Можно себе представить, какие мысли в головах у тамошних девушек!
