— Ну, а если муж выпивает не слегка и иной раз, а жрет водку целыми бутылками и к тому же водится с хулиганами и пьяницами? Как быть тогда?
— Приговоров я не выношу. — Мама поглаживает колени, словно пытается успокоить их, унять в них дрожь. — Скажу вам только, что не надо поощрять мужа к поискам радостей на стороне. Даже если у него плохие друзья, жена должна приглашать их в дом. Если она будет присутствовать при их встречах с мужем, дружки постыдятся подбивать его при ней на плохие дела. И, конечно, они не будут дразнить его подкаблучником.
— Вы серьезно? — выходит из себя Лиза. — А что если муж играет в карты с гултаями, тогда их тоже надо приглашать в дом?
— Все лучше, чем он будет с ними где-то шляться. — Мама сжимает свои колени еще сильнее. — В собственном доме он много не проиграет. Но если он проигрывает, жена не должна говорить: так тебе и надо. И если он делает долги, она не должна уговаривать его не платить. Только в одном не следует ему потакать — в желании затеять ссору. От ссоры жена должна его удержать. Ничего, потом он увидит, что она была права. Так я, глупая, думаю, а дальше как знаете — я же вам не раввинша.
Мама замолкает. На ее печальном лице сияет вечерняя тишина, а на столе сиротливо лежат ее священные книги. Их покрывает тень, словно им холодно оттого, что мама сегодня в них не заглядывала. Лиза тоже сидит, затаившись в тени, и думает: эта торговка овощами и фруктами говорит словно по книге, а в виду она имеет меня и то, как я веду себя с Алтеркой.
В сумерках печаль одолевает Лизу еще сильнее. Она придвигается к моей маме и говорит доверительно: она понимает, что Веля не хочет ее обидеть. Только зачем играть в прятки? Когда в доме есть дети, то муж — это муж, если же дом пуст, мужа клещами не удержишь. Алтерка хотел бы, чтобы всегда был день и были открыты лавки. Но, когда мясная лавка закрыта, он не может усидеть дома, ему скучно. Он ведь никого не уважает, но к ней относится очень деликатно. Он никогда не был с ней груб, не гнал ее к докторам. Она сама, по собственному желанию, побывала у всех профессоров и даже у знахарей. Но если ей так суждено, то уже ничего не поможет.
Впрямь ли он такой деликатный человек, этот гусятник, или Лиза хочет скрыть от мира свое несчастье? — думает мама. Правда, улица и в самом деле никогда не слышала, чтобы гусятник жаловался, что его жена бесплодна. Вот и попробуй измерь еврейскую душу.
Тем временем становится все темнее. Лиза бросает осторожные взгляды в окно, но Алтерка по-прежнему не показывается. Она все больше погружается в беспокойство и мрак. Мама хочет ее утешить: поскольку дело в том, что Алтерке скучно, он в конце концов поймет, что с Хаськой-мясничихой веселее ему не будет. Она его оберет и выбросит, как она поступила с другими. Но сказать это открыто мама себе не позволяет, она дает понять это Лизе иначе:
— Есть различные формы безумия: безумие, которое проходит, и безумие, от которого ни один доктор не вылечит. Возьмите, к примеру, моего сына. Когда он бросил учебу, он сказал мне, что больше не потерпит, чтобы я его содержала. Он стал писателем. Я его спрашиваю: «Что ты имеешь с того, что сочиняешь песни?» А он смеется и отвечает, что, когда поют песни, на душе веселее. Но сам все время ходит хмурый и рассерженный. Так что он получил, бросив учебу и занявшись писательством?
Лиза понимает, что имеет в виду соседка, говоря о формах безумия, которые проходят. Она хватается за это утешение и хочет отплатить маме той же монетой:
— Как это ваш сын ничего не имеет с писательства? А почет — это ничего? Вы сами не обращаете внимания, но я вижу, как люди останавливаются около ваших корзин и спрашивают вас, не вы ли мама Хаима.
— Мне это совсем не нравится! Я ничем не согрешила перед Богом, чтобы это выпало на мою долю. Зачем мне это? Что мне дает внимание чужих?
— Не грешите, Веля. Разве мало бедных мальчишек выросло на нашей улице? Но именно вашего сына знают в городе, и вас тоже знают. Говорят, что он описал вас, то, как вы сидите в воротах с вашими корзинками.
— Это я ему прощаю, — нервничает мама. — Экое счастье! Он меня описал! Сегодня, когда я забирала из пекарни свой чолнт, Марьяша решила уколоть меня и сказала, что я сижу с корзинками, засыпаю и падаю на нос. И этот мой умник сделал то же самое. Я знаю, что он не хотел ничего дурного, но мне не надо, чтобы меня жалели. И разве удивительно, что я засыпаю, если уже на рассвете я на рынке? Поздно ночью, вернувшись домой, я еще должна подсчитать выручку. Всю ночь с четверга на пятницу я не смыкаю глаз, готовлю на субботу. А он берет и пишет, что я засыпаю стоя, когда отвешиваю товар. Я ему строго наказала больше так не делать. А он говорит, что и дальше будет так поступать.
— Почему?
— А я знаю? Он говорит, что имеет в виду не только меня, но всех матерей вроде меня, всех женщин моего класса. Я его спрашиваю: «Почему ты выбрал именно меня?» — А он мне отвечает, что виноват передо мной. «У тебя из-за меня были большие неприятности, когда я был мальчишкой, но и теперь я не могу облегчить тебе жизнь», — говорит он. Вот я вас и спрашиваю, Лиза, есть ли смысл в моих речах? Бог свидетель, у меня нет претензий к сыну по поводу того, что он не помогает мне зарабатывать на жизнь. Дай Бог, чтобы у меня были силы продолжать работать! У него долг не передо мной, а перед Всевышним. Не ешь, не омыв рук.
Лиза больше не слушает, что говорит мама. Она сидит ссутулившись и смотрит в окно, за которым уже стемнело, словно она заблудилась и коротает ночь на камне в ожидании дня, который укажет ей путь.
— И все-таки вы не должны кричать ему через всю улицу «Хаимка», ведь он уже взрослый. — Лиза встает, преодолевая ломоту в спине. — Кажется, уже можно разжечь огонь, я вижу звезды
[99]
. Доброй недели, Веля.
Только бы ей не было потом неудобно из-за того, что она приоткрыла свое сердце, она ведь такая гордая, думает мама, оставшись одна. Она видит в окно, что Лиза не зажгла огня. Другая на Лизином месте устроила бы такой скандал, что весь город гудел бы, а она, наверное, лежит там в темноте и плачет. Ее деликатного мужа все еще нет дома.
Мама омывает пальцы в льющейся сквозь оконное стекло голубой росе вечернего света и с тяжелым сердцем шепчет на простом еврейском языке молитву, отделяющую субботу от будней.
Невеста
I
В этот раз субботних свечей в начищенных подсвечниках вдвое больше в честь гостя. Огоньки сияют ярче и ткут из света белый подвенечный шлейф. Тени сжимаются, скрывая щели в потрескавшихся деревянных балках и темных стенах. Они перемигиваются между собой: вот это гость! Всем гостям гость! Святые книги в кожаных переплетах смотрят из застекленного шкафчика, словно погруженный в высокие размышления ученый еврей, искоса посматривающий в свои очки на очаровательную девушку, отвлекающую его от изучения Торы.
Гость — это, собственно, гостья, девушка с сочными, свежими губками и с похожими на продолговатые плоды миндаля глазами. Когда она улыбается, ее глаза становятся еще уже, они сладко жмурятся, а ее блестящие зубки говорят об упрямстве. Ее полная фигура на удивление пропорциональна, словно выточена. Прозрачные розоватые ушки виднеются сквозь волну черных волос. Ее лицо пылает от смущения. Она чувствует, что даже тени и подсвечники смотрят на нее со значением. К тому же она изрядно напугана этой каморкой в кузнице.
