— Я решил оставить раввинство и поехать в Эрец-Исраэль. Моя раввинша давно не хочет быть раввиншей, но я все думал: дети… С неба мне дали понять, что мой расчет был ошибочным. Да будет воля Господня помочь мне, — говорит сват глухим голосом и, чтобы слезы не капали на его золотистую бороду, закрывает глаза, так что его густые брови сходятся. — Да будет воля Господня на то, чтобы моя дочь пошла по пути своей матери, а ваш сын — по пути своей. Прошу вас, сватья, присмотрите за моим мальчиком. Я вижу, он к вам привязан. Поскольку вы не раввинша, а простая женщина, которая тяжело работает и все же свято хранит еврейство, может быть, вы на него повлияете больше, чем я со всей моей родословной, со всеми заслугами моих предков и Торой, которую я изучал во имя служения Господу, как это известно Творцу вселенной.
Если бы мама не стояла в воротах, она бы расплакалась в голос. Но она не хочет, чтобы сбежалась вся улица, и говорит, дрожа:
— А свадьбы дочери ребе не будет ждать?
— Свадьбы дочери? — морщит лоб сват, словно совсем позабыв об этом. — Она ведь не спрашивала у меня, хочу ли я этого брака, так зачем я нужен ей на свадьбе? Откладывать из-за этого отъезд в Эрец-Исраэль я не буду, и моя раввинша, дай ей Бог жизни, меня поймет.
Сват откашливается, словно хочет изменить голос. От волнения на его щеках проступают красные пятна, и он возглашает строгим тоном главы раввинского суда:
— Напишите сыну, что во имя заповеди почтения к матери вы требуете, чтобы они немедленно поженились. Я напишу дочери то же самое. Они уже больше года жених с невестой!
Он молча кивает головой и поспешно уходит. Он боится, что не сможет справиться со своей злостью и, расставаясь, еще больше огорчит подавленную пожилую женщину. Раввин идет по улице подчеркнуто прямо, с мешочком для талеса под мышкой, и даже не смотрит на незнакомых лавочников, которые стоят рядом со своими лавками и с большим почтением смотрят ему вслед.
Мама остается в воротах и опускает голову, не замечая тихих слез, текущих по ее лицу. Вдруг она срывается с места, чтобы догнать раввина. Она хочет попросить его передать раввинше, чтобы она, раввинша, не обижалась на то, что ее не будет на свадьбе ее дочери, в то время как она, торговка фруктами, будет на свадьбе своего сына.
Но мама понимает, что смешно бежать с таким делом. Кроме того, если она попросит у раввинши прощения, разве той не станет еще больнее?
Она чувствует укол в сердце. Ее пугает какая-то мысль, мелькнувшая в ее уме. Она склоняется к своим корзинкам, перекладывает товар, зазывает клиентов, но эта мысль мучает ее все сильнее. Мама отворачивается к стене и говорит себе самой:
— Лучше всего было бы устроить свадьбу в Варшаве. У невесты там большая семья, а я благословлю своего сына издалека. Тут весь город будет перемывать мне кости: «Родители невесты уехали в Эрец-Исраэль, не дожидаясь свадьбы, — оно и видно, как им понравилась такая партия». И как я буду себя чувствовать, когда из-под свадебного балдахина невеста будет смотреть на меня полными слез глазами: ее родителей нет на ее празднике, только я, мать жениха, тут как тут. Может быть, мой сын будет настаивать, чтобы я при этом присутствовала; он ведь знает, что я годами ждала его свадьбы. Я всегда ему говорила: «Чтобы я так дожила до твоей свадьбы!» — «А теперь, мама, — так, наверное, он будет писать мне в письмах, — ты уже не хочешь на ней быть?» — А я ему отвечу: «Дурачок, Всевышний все-таки прислушался к моей молитве, и я дожила до этой радости. Но где мне тут принимать гостей? Разве я могу устроить роскошную трапезу? Разве я могу накормить нищих? Разве я могу нанять музыкантов? А поездка в Варшаву для меня слишком тяжела, в скором поезде у меня кружится голова. Кроме того, как на меня посмотрят варшавские родственники твоей невесты, если я совсем не понимаю языка польских евреев
[130]
?» Мне повезло, — смеется про себя мама, и из ее глаз льются слезы, — мне повезло, что раввинша уезжает. Как простая еврейка вроде меня разговаривала бы с такой важной сватьей?
Сын раввина
I
— Мама Веля.
Так ее называет Мойшеле, сын раввина.
— Мойшеле, не называйте меня мамой, — просит она его. — У вас есть мама, дай ей Бог дожить до ста двадцати. Ваша мама в Эрец-Исраэль обидится, если узнает об этом.
Он выслушивает ее с улыбкой, которая прячется в мягком мечтательном взгляде его глаз, обрамленных большими очками, и продолжает называть ее «мама Веля».
Как только его отец-раввин уехал, Мойшеле снова стал каждую субботу приходить к ней, в ее квартирку при кузнице. О том пятничном вечере, когда отец ждал его, а он не пришел, Мойшеле не упомянул ни словом. Мама тоже об этом не говорила.
А что ей спрашивать? Она же видит, что раввин и сын раввина похожи друг на друга как две капли воды. Оба они люди твердых убеждений. Раз дочь нашла себе мужа без отцовского согласия, отец не приехал взглянуть на жениха; и раз Мойшеле решил стать халуцем, он не пришел на ужин в пятницу вечером, чтобы отец не читал ему нотаций. Один характер, одни позы и одно выражение лица. Отец — высокий еврей с золотистой бородой, а Мойшеле как деревце в лесу, не сглазить бы. Его благородное юное лицо заросло шелковыми темно-русыми бакенбардами. Он похож на молодых людей времен русского правления, ходивших в косоворотках, отпускавших волосы и не евших мяса.
Мойшеле появляется в пятницу вечером и помогает маме внести в дом корзины. В канун субботы она выставляет много товара, так что перед зажиганием свечей ей приходится десять раз бегать туда и обратно, чтобы занести все в дом. Последние годы ей помогал Хаимка, а когда он уехал со своей невестой в Варшаву, она подумала: ладно, я сама буду затаскивать корзины, как в те времена, когда он еще учился в ешиве. Но ведь тогда она была моложе и у нее было больше сил. Вот Всевышний и послал ей Мойшеле. Обычно он ходит степенно, как его отец-раввин, но с корзинами он носится как вихрь. Мойшеле хочет успеть перетаскать все в дом, прежде чем она возьмет первую пару корзинок.
С тех пор как он стал садовником в Солтанишках
[131]
, он приезжает в четверг вечером, когда заканчивает работу. В пятницу утром, придя с рынка, мама видит, что ее корзины уже расставлены в воротах, весы висят на своем месте, а Мойшеле продает хозяйкам товар.
В первый раз она не поверила своим глазам. Пару минут она стояла, лишившись дара речи, и смотрела, как торгует сын раввина. Только тут она поняла, почему накануне, в четверг вечером, он расспрашивал ее о ценах на фрукты и овощи. Она думала, что он хочет знать это просто так, ведь он же садовник, но оказалось, это был план и он все обдумал заранее.
