– Из чего составляется пара, как вы думаете, ребята?
– Ну, известно, что двое составляют пару; только иной раз они бывают до того тощи, что выходит из них всего полтора. – Общий взрыв хохота.
– А что такое ты недавно говорил про англичан?
– Ничего особенного. Англичане молодцы, впрочем… я…
– Ну да, что ты про них сказал?
– А то, что они отлично глотают.
– Лучше других людей?
– Никому за ними не угнаться в этом.
– Будто? Что же они лучше всего глотают?
– Оскорбления. – Опять общий хохот.
– Трудно вызвать их на драку, не так ли?
– Нет, не трудно.
– Да неужели?
– Не трудно, а совершенно невозможно. – Снова оглушительное гоготанье.
– Вон этот молодец, кажется, уж совсем бездушный.
– Да он и не может быть другим. Таков уж уродился.
– Как так?
– Будто ты не знаешь тайны его рождения? Его отцом была восковая фигура.
Аллэн направился в ту сторону, где сидели двое отщепенцев, остановился против них и спросил рудокопа:
– Ну, как тебе везет в последнее время насчет друзей?
– Не могу пожаловаться.
– И много ты их приобрел?
– Столько, сколько мне нужно.
– Что ж, это хорошо. Друг иногда становится покровителем. Вот, например, как ты думаешь, что случится, если я сдерну с тебя фуражку и ударю ею по твоей роже?
– Оставьте меня в покое, Аллэн, прошу вас. Ведь я к вам не пристаю?
– Нет, ты, братец, не виляй, а ответь хорошенько на то, о чем тебя спрашивают. Говори, что будет, если я тебя тресну?
Тут за товарища вступился Трэси и хладнокровно заметил:
– Не привязывайтесь к этому малому. Я сам могу вам ответить, что тогда произойдет.
– Вы? Посмотрим! Эй, ребята! Джонни Булль может сказать, что случится, если я сорву шапку вон с того болвана и смажу его по лицу. Это прелюбопытно.
Он исполнил дерзкую угрозу, но прежде чем успел повторить свой нахальный вопрос, последовало возмездие, и буян лежал врастяжку перед собравшейся публикой. Поднялся шум, толкотня.
– Круг! Круг! Обведите круг! – кричали все в один голос. – Джонни Булль хочет показать себя. Вот так будет потеха! Дайте ему случай отличиться.
Тотчас начертили мелом круг на железной обшивке крыши, и Трэси приступил к поединку с такой же готовностью, как если бы его противник был принцем крови, а не простым ремесленником. Внутренне он немного дивился самому себе, так как, несмотря на свой либерализм, все-таки не предвидел, что ему представится случай, подобный сегодняшнему, и его коробило при мысли померяться силами с неотесанным мужланом. В одну минуту все окна и крыши соседних домов были унизаны любопытными. Присутствующие расступились, и борьба началась. Однако Аллэн не мог постоять за себя против молодого англичанина. Уступая ему как в силе, так и в ловкости, он то и дело растягивался во всю длину при дружном хохоте зрителей, и едва успевал подняться, как опять грузно шлепался навзничь. Наконец его пришлось поднять, после чего Трэси отказался от своего права проучить грубияна еще раз, и драка была закончена. Друзья увели Аллэна в довольно жалком виде с места состязания; лицо у него было покрыто синяками и окровавлено. Молодежь немедленно обступила Трэси с восторженными поздравлениями, повторяя, что он оказал большую услугу целому дому, так как теперь мистер Аллэн будет посмирнее и не станет придираться ко всем и каждому.
После того Трэси сделался героем и приобрел необыкновенную популярность. Пожалуй, никто еще до него не был так популярен на верхнем этаже. Но если он тяготился неприязнью и враждебностью здешних жильцов, то их бесцеремонное одобрение и похвалы его геройству были ему еще тошнее. Трэси чувствовал себя скверно и даже боялся разбирать причины своего внутреннего недовольства. Он говорил себе, что поступил неприлично, затеяв драку на крыше к вящей потехе всей округи, но, в сущности, его грызло кое-что другое. Однажды он зашел даже чересчур далеко в своем пессимизме и написал у себя в дневнике, что ему приходится тошнее, чем блудному сыну в евангельской притче. Блудный сын только пас свиней, но не был с ними запанибрата. Однако Трэси опомнился, зачеркнул эти слова и сказал: «Все люди равны. Я не хочу отрекаться от своих принципов. Мои соседи ничуть не хуже меня». Его популярность не ограничилась одним верхним этажом и перешла ниже. Все были благодарны ему за урок, данный Аллэну, который стал теперь тише воды, ниже травы. Молодые девушки, жившие в отеле, – их насчитывалось там с полдюжины, – на всякий манер выказывали свою благосклонность победителю, но больше всех льнула к юному герою общая любимица Гэтти, хозяйская дочка.
– Ах, какой вы всегда милый! – ворковала она. И когда он сказал однажды: «Я рад, что заслужил вашу похвалу, мисс Гэтти» – плутовка прибавила еще нежнее:
– Не величайте меня мисс Гэтти, зовите просто Киской.
Каково! Ему делали авансы. Он решительно достиг вершины почестей; подняться выше этого было уже немыслимо в меблированном отеле миссис Марш. Популярность Трэси достигла своего апогея.
Между тем в присутствии посторонних он еще сохранял наружное спокойствие, но его душу грызло отчаяние. Скоро все деньги выйдут, и тогда чем он будет жить? Молодой человек сожалел, что не позаимствовал более солидной суммы из маленького капитала, найденного в кармане незнакомца. Бедняга лишился сна. Ужасная, убийственная мысль преследовала его днем и ночью, сверлила его мозг: «Что делать? Что со мной будет?» И в душе Трэси понемногу зашевелилось нечто очень похожее на раскаяние в том, что он вступил в благородные ряды мучеников, а не остался дома, довольствуясь перспективой сделаться со временем английским графом и ничем более, чтобы совершить на земном поприще только то, чего можно ожидать от важного аристократа. Однако он старался всеми силами отогнать эту мысль, что ему и удавалось. Но время от времени она осаждала его опять, грызла, жгла и сжимала ему сердце. Трэси всегда узнавал ее по мучительному чувству, которым она сопровождалась. Другие его мысли были также тяжелы, но эта одна хватала за живое, резала, как ножом. Ночью он только и делал, что прислушивался к несносному храпу своих соседей – честных тружеников, умаявшихся за день после работы; так проходило время до двух – до трех часов утра. Потеряв терпение, Трэси выходил на крышу, где ему удавалось иногда вздремнуть на свежем воздухе, но, большей частью, его и тут преследовала бессонница. Он лишился аппетита, похудел, стал неузнаваем. Наконец, однажды, дойдя почти до полного упадка духа, молодой человек сказал сам себе, – причем невольная краска стыда залила ему лицо, хотя здесь и не было посторонних свидетелей: «Если бы отец знал мое американское имя… собственно говоря, я обязан сообщить ему это сведение. Какое я имею право отравлять старику жизнь? Уж и так мои поступки причиняют семье немало горя. В самом деле, он должен узнать, под каким именем я скрываюсь здесь». И, поразмыслив немного, молодой человек сочинил отцу телеграмму следующего содержания:
