– Он ест, он ест! Какое ужасающее зрелище! Гаукинс, мне страшно; уведи меня отсюда, меня мороз продирает по коже.
ГЛАВА XX
Работа Трэси медленно подвигалась вперед, потому что он думал совсем о другом. Много вещей казались ему загадкой в этом доме. Наконец он остановился на мысли, что странный субъект, оказавшийся претендентом на титул его отца, был просто слегка помешан. Иначе как объяснить такую массу несообразностей: отчаянные хромолитографии, которые он принимает за картины старинных мастеров, уродливые портреты, представляющие, по его мнению, Росморов, траурные гербы и громкое имя, данное им жалкой лачуге, – «Росмор-Тоуэрс». Но более всего поразило Трэси ни с чем не сообразное заявление хозяина, что его здесь ожидали. Как могли ожидать здесь лорда Берклея? Селлерс должен был знать из газет, что молодой виконт погиб во время пожара в гостинице «Нью-Гэдсби».
«Черт побери, он и сам не знает, кого ждал; из его слов было видно, что его удивило мое английское происхождение, а также и то, что я художник. Впрочем, он как будто остался доволен мною; да, бедный старик действительно немного рехнулся, а пожалуй, он и совсем сумасшедший. Впрочем, все-таки довольно интересный субъект; все помешанные – непременно курьезные люди. Надеюсь, что ему понравится работа. Я же охотно буду приходить сюда каждый день, чтобы изучать его. И в письме к отцу… впрочем, нет, зачем я обращаюсь к этому предмету? Лучше не думать о нем, чтобы не унывать.
Вот кто-то идет, надо приняться за рисование. Опять старик-хозяин; он, кажется, расстроен; уж не внушает ли ему неприятных подозрений мое платье? Действительно, оно довольно странно – для художника, и если бы совесть позволяла мне переменить его… однако об этом нечего толковать. Мне странно, зачем Селлерс делает в воздухе пассы руками. Они как будто относятся ко мне; неужели он пытается магнетизировать меня? Это мне не по душе, тут что-то неладно».
А полковник тем временем бормотал про себя: «Я, очевидно, подействовал на него. Однако на этот раз довольно; он, кажется, не очень крепок, и я могу заставить его расплыться в ничто. Теперь можно предложить ему один или два вопроса с целью выведать, что он такое и откуда».
Селлерс подошел к гостю и заговорил с ним любезным тоном:
– Я не стану мешать вам, мистер Трэси; мне хочется только взглянуть на вашу работу. Ах, как вы прекрасно рисуете! Как изящно у вас ложатся краски! Моя дочь будет в восторге. Вы позволите мне присесть к вашему столу?
– Конечно; сделайте одолжение.
– Но я не помешаю вам, не рассею вашего вдохновения?
Трэси засмеялся и сказал, что его вдохновение не так воздушно, чтобы его было легко рассеять.
Полковник предложил несколько осторожных и обдуманных вопросов, которые показались Трэси дикими; впрочем, он отвечал на них обстоятельно, после чего Селлерс самодовольно подумал про себя:
«Однако дело не так плохо, как я полагал; он крепок, крепок и не рассыплется, тверд, как настоящий реальный предмет; это поразительное чудо! А я-то воображал, что я могу развеять его в прах!» После некоторой паузы он осторожно спросил:
– Ну, а где вам больше нравится: здесь или… или там?
– Там? Где там?
– Ну, откуда вы пришли.
Трэси вспомнил свою гостиницу и решительно отвечал:
– О, конечно, здесь гораздо лучше!
Полковник вздрогнул и сказал сам себе: «Он говорит без всяких колебаний. Это служит достаточным указанием на то, где он находился, бедняга. Ну, тем лучше, я рад, что извлек его из преисподней». Он долго сидел, погруженный в задумчивость, следя за кистью художника, и сделал опять мысленное замечание: «Да, теперь мне жаль, что я не похлопотал о материализации бедного Берклея. Пожалуй, его слова намекают на это; впрочем, дело еще поправимо».
Тем временем в комнату вошла Салли Селлерс; она только что вернулась домой и была восхитительнее обыкновенного; отец тотчас представил ей художника. Этот момент решил судьбу обоих молодых людей: они полюбили друг друга с первого взгляда, хотя ни один из них не догадывался о том. Трэси ни с того, ни с сего сделал совсем нелогичное мысленное замечание: «А может быть, этот старик вовсе не сумасшедший?» Салли присела тут же и задала несколько вопросов насчет работы гостя, что ему очень понравилось и немедленно расположило его в пользу девушки. Между тем Селлерс спешил поделиться своим открытием с Гаукинсом и вышел из комнаты, сказав, что если двое «юных поклонников музы красок» могут обойтись без него, то он займется своими делами, причем художник сказал сам себе: «Я думаю, что этот почтенный джентльмен немного эксцентричен, вот и все». Он упрекал себя за необдуманное суждение о нем, которое казалось ему теперь слишком резким.
Само собою разумеется, что незнакомец вскоре забыл всякую неловкость и принялся непринужденно разговаривать с прелестной Салли. Американская девушка среднего разбора отличается, как известно, безыскусственностью и безобидной прямотой; она правдива, далека от светских тонкостей и уловок кокетства; вот почему в ее присутствии чувствуешь себя свободно и незаметно сходишься с ней на короткую ногу.
То же самое произошло и в настоящем случае; в какие-нибудь полчаса Трэси и Гвендолен, ничего не подозревая, сделались друзьями. Этот странный сам по себе факт подтверждался уже тем, что обе стороны забыли о неуместности костюма молодого англичанина; затем, когда они вспомнили об этом обстоятельстве, Гвендолен сделалось ясно, что она примирилась с одеянием ковбоя, тогда как бедному Трэси оно стало еще ненавистнее. Поводом к тому послужило приглашение Гвендолен, чтобы художник остался у них отобедать. Он отклонил эту честь, потому что хотел жить, – теперь, когда ему было для чего жить, – а появиться в такой одежде за столом джентльмена было бы убийственно, и ему казалось, будто бы она понимает, что это непереживаемый конфуз для благовоспитанного человека. Но он ушел счастливый, отлично заметив, как раздосадована Гвендолен его отказом.
Куда же направился от Селлерсов мнимый реставратор пресловутых картин? Прямо в магазин готового платья, чтобы запастись приличной парой, в какой англичанину не стыдно показаться в порядочном обществе. Примеряя ее, он успокаивал свою совесть следующими словами: «Я знаю, что поступаю дурно; однако и оставаться в платье ковбоя тоже нехорошо, а ведь из двух дурных поступков не выйдет одного хорошего». Такой вывод удовлетворил его и облегчил ему сердце. Пожалуй, и читатель отнесется снисходительно к моему герою, приняв во внимание основную причину его действий.
За столом Гвендолен поражала стариков своей рассеянностью и молчаливостью. При большей наблюдательности они могли бы заметить, что она оживлялась, когда речь заходила о художнике и его работе; но они не заметили этого, и разговор перешел на другой предмет, а Гвендолен впала в прежнюю апатию. Мать с отцом и Гаукинс поочередно спрашивали ее, не больна ли она и нет ли у нее каких-нибудь неудач по части ее работы.
