— Из Уругвая.
— Вот как. Повезло вам, уругвайцам.
Сеньора имела в виду восстановление выборной системы в Уругвае, с явной тоской вспоминая о прошлом собственной страны. Я притворился непонимающим, надеясь, что она разъяснит поподробнее, однако она распространяться не стала. Хотя об отсутствии свободы личности и драматическом положении безработных в Чили рассказала без утайки. Она кивнула на скамейки, заполненные безработными, музыкантами, клоунами, ряжеными, которых становилось все больше и больше.
— Вот, посмотрите на них. Целыми днями здесь сидят в надежде на подачку, потому что работы нет. В стране голод.
Я внимательно слушал. Потом, спустя полчаса после первой прогулки, стал обходить площадь по второму разу, и Грация дала оператору команду снимать, не приближаясь ко мне и стараясь не вызывать ненужных подозрений у карабинеров. Однако трудность заключалась в прямо противоположном: это я никак не мог оторвать от них глаз, они меня словно гипнотизировали.
Хотя барахольщики в Чили существовали и раньше, я затруднялся припомнить, меньше их было или столько же. Трудно представить себе торговую площадку, где не выстраивались бы их длинные молчаливые ряды. Они торгуют всем и вся, они так многочисленны и разнородны, что одним своим существованием выдают социальную трагедию. Рядом с безработным врачом, разорившимся инженером или надменной сеньорой, продающими по дешевке одежду, оставшуюся от лучших времен, пристраиваются беспризорники, сбывающие краденое, или обездоленные женщины, торгующие домашним хлебом. Разоряясь, большинство из них теряет все, кроме достоинства. Становясь за лоток, они продолжают одеваться так же, как одевались когда-то на службу. Один шофер такси (бывший преуспевающий торговец мануфактурой) объездил со мной полгорода, но денег за устроенную экскурсию в итоге так и не взял.
Пока оператор снимал общие виды площади, я прошелся в толпе, записывая обрывки разговоров для будущих комментариев к кадрам, но стараясь при этом не скомпрометировать прохожих, чьи лица можно будет узнать на экране. Грация внимательно следила за мной с другого угла, я, в свою очередь, не выпускал ее из виду. Согласно моим указаниям, она начала снимать с самых высоких зданий, чтобы потом, постепенно спускаясь все ниже и ниже, снять панораму и под конец крупным планом карабинеров. Мы хотели запечатлеть напряжение на их лицах, растущее по мере того, как площадь ближе к полудню заполнялась народом. Однако вскоре они заметили, что камера направлена на них, почувствовали, что стали объектом наблюдения, и потребовали у Грации разрешения на уличную съемку. Она показала бумагу, жандарм отошел несолоно хлебавши, и я с облегчением продолжил свою прогулку по площади. Как выяснилось позже, карабинер просил Грацию не снимать их, но она отказала, сославшись на официальную бумагу, в которой подобных исключений не значилось, и на свой иностранный статус, запрещающий принимать указания от посторонних. Таким образом подтвердилось, что надежды, возлагавшиеся нами на особое положение европейских съемочных групп в Чили, вполне оправдываются.
Оставшиеся тоже стали изгнанниками
Мысли о карабинерах не давали мне покоя. Несколько раз я проходил рядом с ними, ища предлог для разговора. Потом, повинуясь непреодолимому порыву, я подошел к патрульным и начал расспрашивать их о колониальном здании муниципалитета, которое пострадало от случившегося в прошлом марте землетрясения и теперь восстанавливалось. Отвечая, патрульный не смотрел на меня, зато бдительно следил за тем, что творится на площади. Его напарник вел себя так же, однако время от времени поглядывал на меня искоса с растущим раздражением, поскольку вопросы я задавал намеренно тупые. Наконец он грозно посмотрел на меня в упор и скомандовал:
— Проваливайте!
Однако наваждение уже развеялось, и меня понесло на волне залихватской удали. Вместо того чтобы повиноваться, я решил сделать карабинерам внушение о подобающей реакции на любопытство мирного иностранца. Однако я не подозревал, что мой фальшивый уругвайский акцент не выдержит такой серьезной проверки, пока жандарм, устав от моих разглагольствований, не потребовал удостоверение личности. Наверное, за всю нашу одиссею я не испытывал такого приступа паники, как тогда. Я лихорадочно перебирал варианты: тянуть время, сопротивляться и даже дать деру со всеми вытекающими. Мелькнула мысль о неизвестно где в тот момент находящейся Елене, но краем глаза я увидел, что оператор продолжает снимать, обеспечивая внешнему миру неопровержимое доказательство моего ареста. Кроме того, неподалеку прогуливался Франки, и, зная его как облупленного, я не сомневался, что он за мной приглядывает. Проще всего, разумеется, было предъявить паспорт, уже прошедший проверку в разных аэропортах. Но я боялся обыска, потому что лишь в тот момент вспомнил об одном опаснейшем упущении. В том же портфеле, где лежал фальшивый паспорт, остался мой подлинный чилийский, который я по рассеянности забыл вынуть, и кредитная карточка с моей настоящей фамилией… Выбрав из двух зол меньшее, я все-таки предъявил паспорт. Карабинер, тоже не особенно уверенный в том, что от него требуется, взглянул на фотографию и, чуть смягчившись, вернул мне документ.
— Что вас интересует насчет этого здания? — спросил он.
Я выдохнул.
— Ничего. Просто дурака валяю.
Этот случай разом излечил меня от дрожи перед карабинерами. С тех пор я проходил мимо них не менее спокойно, чем легальные граждане (и даже нелегалы, которых здесь тоже много), вплоть до того, что пару раз обращался за помощью, которую мне охотно оказали. Например, благодаря их патрульной машине с мигалкой я успел на свой обратный рейс буквально за считанные минуты до того, как о моем появлении в Сантьяго пронюхали спецслужбы. Благоразумная Елена не могла взять в толк, как можно задирать жандармов, просто чтобы сбросить напряжение, и наше с ней взаимопонимание, и без того трещавшее по швам, сильно пошатнулось.
Хорошо еще, что я раскаялся в своем безрассудстве до того, как она или кто-то другой ткнули бы меня в него носом. Получив паспорт обратно из рук жандарма, я сделал Грации условный знак прекратить съемку. Ко мне поспешил Франки, наблюдавший за происходящим с противоположного угла площади и тоже сильно перенервничавший, но я попросил его встретиться в гостинице после обеда. Мне хотелось побыть одному.
Я сел на скамейку почитать сегодняшние газеты, но только скользил невидящим взглядом по строчкам, переполненный сознанием того, что сижу этим прозрачным осенним утром на этой площади. Я не мог сосредоточиться. Вскоре пушка пробила полдень, голуби в панике захлопали крыльями, а колокола в соборе начали вызванивать самую трогательную песню Виолетты Парра — «Спасибо жизни». Это оказалось выше моих сил. Я стал думать о Виолетте, о том, как она голодала, скиталась по Парижу без крыши над головой, о том, с каким достоинством она переносила все испытания, о том, что любая система всегда ее отвергала, не понимала ее песен и высмеивала за непокорность. Только после того, как умер под пулями великий президент, страна утонула в крови и Виолетта покончила с собой, — только тогда Чили оценила наконец глубокие человеческие истины и красоту ее песен. Даже карабинеры слушали эту мелодию с явным удовольствием, не имея ни малейшего представления об исполнительнице, о ее мыслях, о том, почему она поет, вместо того чтобы плакать, ни о том, каким презрением она бы их окатила, окажись она здесь этой чудесной осенью.
