Несколько минут спустя она стояла на коленях и тщетно пыталась обратить свою мысль к молитвам за сродников. К следующему приезду Ксавье она постарается что-нибудь разузнать; это будет непросто: он скрытен со всеми, а с ней больше всех. Сосредоточиться она не могла, а спать пора было уже давно: завтра ей надо будет встать в шесть утра и усадить за уроки Жозе, младшего сына, всегда и во всем последнего ученика, как Жан-Луи во всем был первым. Жозе не глупей своих братьев и не тупей, только у него поразительная способность уйти в себя, ничего не слышать; он из тех детей, кого не пронимают никакие слова, — гений отрешенности. Взрослый видит косное тело, отяжелевшее над разодранными учебниками и тетрадками в кляксах. А ум их меж тем далеко-далеко, средь высоких июньских трав, у ручейка, на ловле раков… Бланш знала: три четверти часа она будет напрасно биться с полусонным мальчишкой, а в нем внимания, мысли и даже самой жизни будет не больше, чем в брошенной куколке насекомого.
Потом дети уйдут в школу — а ей завтракать или нет? Пожалуй, завтракать: поститься ни к чему. Как ей приступить к причащению после того, как она сегодня вела себя с деверем? Еще надо заехать в банк. Назначена встреча с архитектором по поводу дома на улице Святой Екатерины. Найти время заехать к бедным. У Потена заказать бакалеи для посылки в приют Кающихся. «Я так люблю эту благотворительность…» Вечером, после ужина, когда дети улягутся, она зайдет вниз, к матери. Там будет и сестра, и муж ее. Может быть, еще тетя Адила или аббат Меллон, первый викарий… Есть женщины, которых кто-то любит… Но ей выбирать не приходится. С таким множеством детей жениться на ней можно только по расчету. Нет-нет, она знала, что еще может понравиться… Может случиться; об этом думать не надо. Или она уже начинает помышлять об этом? Только не унывать. Не в ее власти лишить своих малышей хотя бы ничтожной части самой себя; заслуги тут нет — так она сотворена… Уверена: поступи она дурно — заплатят за все они еще в этой жизни… Она знала, что нет причины так думать. Пожизненный приговор — быть прикованной к своим детям. Это не радость. «Больше не женщина… кончено…» Она закрыла руками глаза, провела ладонями по щекам. «Еще не забыть сходить к зубному врачу…»
Кто-то ее позвал: опять Ив! На цыпочках она прошла в его спальню. Он спал, но метался во сне, сбросил одеяло. Худая, как скелет, загорелая ножка свесилась с кровати. Она его укрыла, укутала, а он, отвернувшись к стенке, что-то жалобно бормотал. Она потрогала ему лоб и шею: не горячи ли.
III
Каждые две недели по воскресеньям являлся дядя Ксавье, а сноха его так ни на щелочку и не приоткрыла его секрет. Он приходил к детям, как выходной в первый четверг месяца, как еженедельное причащение, как школьное сочинение с объявлением отметок по пятницам; он был созвездием на их небе, частью того налаженного механизма, в котором, казалось, никаким неожиданностям места нет. Бланш ни о чем другом и мечтать бы не приходилось, если бы только деверь вдруг не замолкал, не расхаживал взад-вперед, не глядел потерянным взором, если бы его круглое лицо не хмурилось от какой-то неотвязной мысли: все это напоминало ей времена, когда она сама чуть не впала в уныние. Да, она, христианка, обнаруживала в этом равнодушном признаки той же болезни, от которой ее исцелил отец де Ноль. В этом она понимала — ей бы хотелось его утешить. Но он не давался. Что ж, она обрела хотя бы ту благодать — и никакой своей заслуги в том не чувствовала, — что уже на него не сердилась, реже искала с ним ссоры. Вот только обращал ли он на усилия Бланш внимание? Прежде она так ревниво относилась к своему авторитету — теперь спрашивала у него совета обо всем, что касалось детей. Согласен ли он, чтобы она купила Жан-Луи — лучшему наезднику в коллеже — верховую лошадь? Нужно ли учить верховой езде Ива, несмотря на то что он лошадей боится? Не выйдет ли больше толка, если Жозе поместить в пансион?
Зажигать камин или даже лампу надобности больше не было. Темно было только в коридоре, по которому Бланш ходила несколько минут перед ужином, читая молитвы по четкам, и тут же Ив, держась двумя пальцами за ее платье, весь предавался великолепным мечтам, в которые никого не впускал. Кричали стрижи. Конка на Эльзасской аллее грохотала так, что ничего не было слышно. Выли сирены в порту, и тот казался ближе, чем на самом деле. Бланш говорила, что от жары дети становятся слабоумными. Они придумывали дурацкие игры: например, оставшись в столовой после обеда, обматывали головы салфетками, а потом забирались в какой-нибудь темный уголок и терли друг другу носы. Они это называли «играть в общежительство».
В июне, в субботу, секрет дяди Ксавье, о котором Бланш уже и думать забыла, внезапно открылся ей, и она бы ни за что не подумала, кто именно его раскроет. Когда дети легли спать, она, по обыкновению, сошла вниз, к матери. В столовой там со стола еще не убрали, пахло клубникой; Бланш прошла через эту комнату и открыла дверь малой гостиной. Госпожа Арно-Микё заполняла собой всю ширину кожаного кресла. Она притянула дочь к себе и жадно, по своему обыкновению, расцеловала ее. На балконе Бланш увидела своего зятя Коссада, свою сестру и большой турнюр тети Адилы — золовки госпожи Арно-Микё. Все они хохотали, громко говорили; их бы слышали все соседи, если бы и те все не кричали во все горло. На улице мальчишки распевали песенку. Тетя Адила увидала Бланш:
— Племянница! Привет, милая!
Коссад прокричал, перекрикивая конку:
— А я вас ждал… у меня для вас новость… Только не падайте. Или сами догадайтесь.
— Да что ты, Альфред! — возразила его жена. — Ей можно сразу сдаваться.
— Так вот, дорогая моя, вчера я был на одном процессе в Ангулеме и там узнал, что господин Ксавье Фронтенак на виду у всего города содержит некую девицу… А? Что скажете?
Жена опять его перебила: этак он напугает Бланш, Бог знает, что она возьмет себе в голову…
— Ну нет, уж это не тревожьтесь: племянников он не разорит. Маслом булки он ей не мажет.
Бланш оборвала его: на этот счет она спокойна совершенно. И вообще личная жизнь Ксавье Фронтенака здесь никого не касается.
— Видишь, ее уже понесло — я же говорила…
— Она любит его отчитывать сама, а другим не позволяет…
Бланш возразила: вовсе ее не понесло. Ксавье, к своему несчастью, веры не имеет, а как человека, на ее взгляд, ничто не может его сдерживать. Заговорили тише. Чтобы успокоить свояченицу, Альфред Коссад рассказал: Ксавье Фронтенак в Ангулеме — притча во языцех; все смеются, до чего он скуп со своей подругой. Бланш может спать спокойно. Он не дает бедняжке оставить ремесло белошвейки-надомницы. Кое-как обставил ей квартирку, платит за нее — и только-то. Смех один… Тут Альфред в недоуменье умолк: Бланш, не чуравшаяся театральных сцен, убрала свое вязанье и встала с места. Поцеловав мать, она вышла, не сказав ни слова обескураженным родственникам. Дух Фронтенаков полностью овладел ей. Он дурманил ее, как пифию, и на своем этаже Бланш не сразу попала в замочную скважину ключом в дрожащей руке.
Она вернулась на два часа раньше обычного: было еще светло, и в своей комнате она застала трех мальчиков в ночных рубашках; они занимались тем, что плевали на подоконник и терли о мокрый камень абрикосовую косточку: надо было с каждой стороны протереть ее насквозь. Ядрышко после этого вынимали иголкой. Так, натерпевшись, можно было сделать свисток, который, правда, все равно не свистел, а под конец всегда проглатывался. Мальчики очень удивились, что их почти не стали ругать, и улепетнули, как зайчики. Бланш Фронтенак думала о Ксавье: он казался ей теперь человечнее, ближе, хоть она и запрещала себе так думать. Завтра вечером она его увидит: будет как раз его воскресенье. Она представляла себе, каково ему сейчас одному в вымершем доме в Преньяке…
