VI
Будь Жан-Луи рядом с Ивом в те томительные дни до вручения наград, он бы ему объяснил, что не стоит сходить с ума, ожидая ответа. Но как только возобновились уроки, он принял решение, которое восхитило родню и до крайности разозлило младшего брата. Поскольку Жан-Луи собирался держать экзамен сразу на философский и на естественный факультеты, он добился права поступить в пансион, чтобы не тратить времени на разъезды. С тех пор Ив иначе не называл его, как Муций Сцевола.
«Я, — говорил Ив, — ненавижу великодушие». Теперь он остался наедине с собой и думал только о своей рукописи. Каждый вечер, когда приносили почту, он просил у матери ключ от ящика и мчался вниз по лестнице. И каждый день его утешало ожидание завтрашней почты. Он урезонивал себя: рукописи же не сразу читают, и потом, даже если читавший восхитился стихами, он был обязан еще получить одобрение господина Валетта — директора «Меркюр».
Отцвели каштаны. Последняя сирень была покрыта майскими жуками. Фронтенакам из Респиды привозили столько спаржи — «даже не знаем, что с ней делать». Надежда Ива уходила с каждым днем, как вода из источника. Он становился угрюм. Ненавидел своих за то, что не видят нимба над его головой. Каждый без всякой злобы то и дело ставил его на место: «Молоко на губах еще не обсохло». Иву казалось, что у него больше нет матери: каждым словом своим она его отгоняла — так курица клюет подросшего цыпленка, который упрямо бегает за ней. Он думал: «Расскажи я ей все, она ничего не поймет. Прочти она мои стихи — примет за слабоумного или полоумного». Ив не знал, что несчастная женщина глубже понимала своего младшего сына, чем он сам думал. Она знала, что он не похож на других, как единственный в помете пятнистый щенок, хоть и не могла бы сказать чем.
Не родные презирали Ива: он сам себе казался ничтожным и никчемным. Ему были отвратительны его узкие плечи, слабые руки. И при всем том у него было нелепое искушение: вскочить как-нибудь за ужином на стол и закричать: «Я царь! Я царь!»
— Это возраст, пройдет, — отвечала госпожа Арно-Микё на жалобы Бланш. Он не причесывался, умывался как можно реже. «Меркюр» молчал; Жан-Луи покинул брата; никто никогда не узнает, что в Бордо родился великий поэт, — а значит, он утолит свое отчаяние, став еще безобразнее; он похоронит свой гений в хилом и грязном теле.
В июне, в омнибусе утром, по дороге в коллеж, он перечитывал свое последнее стихотворение и вдруг увидел, что кто-то смотрит ему через плечо. Это был старшеклассник, философ, по фамилии Бино; Жан-Луи он был соперником в учебе, но казался много старше его: уже брился, и его еще детские щеки были все в порезах. Ив сделал вид, что ничего не заметил, но немножко отвел руку и не переворачивал страницу, пока не убедился, что сосед разобрал последнюю строчку. И тут соглядатай без всяких церемоний спросил Ива: «Откуда ты это взял?» Ив молчал, тот переспросил:
— Нет, серьезно, это чьи?
— Угадай.
— Рембо? Да нет, куда там… ты не можешь знать…
— А кто такой Рембо?
— Скажи, откуда это переписал, тогда расскажу.
Наконец-то! Наконец кто-то заменит Жан-Луи. Еще один человек станет свидетелем его славы и гениальности. Зардевшись, он произнес:
— Это мои.
Собеседник ответил: «Серьезно?» Он явно не верил. Удостоверившись, он устыдился, что принял за что-то дельное галиматью этого малолетка. Этот ничего интересного сочинить не мог. Он вяло сказал:
— Покажи, что ты еще написал, надо посмотреть…
Ив открыл было портфель — Бино удержал его за руку:
— Нет-нет, сейчас дел слишком много; в воскресенье вечером приходи на улицу Сен-Жене, позвони в дверь, номер 182, и все…
Ив не понял, что его просили только оставить тетрадь. Прочитать кому-то свои стихи вслух… да это же мечта! Жан-Луи об этом ни разу не попросил. Как он ни робок, но этому незнакомцу он решится читать: этот старшеклассник будет его слушать с уважением, а там, если долго послушает, пожалуй, и с восхищением.
Больше Бино не садился в омнибусе рядом с Ивом. Но мальчик не обижался: экзамены были скоро, и выпускники каждую свободную минуту утыкались в свои книжки.
Ив пропустил два воскресенья, потом все-таки решился и отправился в гости. Июль поджаривал унылый город. Вдоль тротуаров уже не бежала вода. Лошади извозчиков носили соломенные шляпы с дырами для ушей. В первых электрических трамваях с прицепами тащился люд в расстегнутых рубашках без воротничков, а женщины в развязанных корсетах казались горбатыми. Велосипедисты ложились зверскими лицами прямо на рули. Загрохотало железо; Ив обернулся и увидел: это едет авто госпожи Эскаррагель.
Дом 182 по улице Сен-Жене был одноэтажный — Ив такие называл хибарками. Мальчик позвонил, но ум его в это время был очень далеко от некоего Бино. От звонка он очнулся. Бежать было поздно: он услышал, как хлопнула дверь, как кто-то с кем-то вполголоса переговаривался. Наконец появилась женщина в домашнем платье: она была желтая, тощая, глядела очень недоверчиво. Казалось, пышные волосы, которыми женщина, должно быть, гордилась, пожрали все ее существо: в этом увядшем теле, наверняка проеденном внутри какой-нибудь опухолью, только они и остались живыми. Ив спросил, дома ли Жак Бино. Видимо, женщину убедила школьная шапочка, которую он держал в руке: она провела его в коридор и открыла дверь направо.
Там находилась бывшая гостиная, теперь переделанная в портновскую мастерскую; на столе валялись бумажные выкройки; у окна стояла раскрытая швейная машина: должно быть, Ив помешал работе. Камин был украшен разноцветными австрийскими изразцами, изображавшими Саломею. Алебастровый клоун качался на полумесяце, посылая воздушные поцелуи. В соседней комнате послышался шум; Ив разобрал чей-то сердитый голос — должно быть, Бино. Он не знал, что ворвался в дом чиновника из тех, кого именуют «скромными», но на деле безумно гордых, которые всегда «сохраняют лицо» и никогда не позволяют посторонним заглянуть за кулисы своей хлопотливой жизни. Очевидно, Бино дал ему разрешение оставить тетрадь, не более того… И действительно, так тот сразу и сказал, когда наконец явился в комнате: без куртки, в расстегнутой рубахе. У него была невероятно длинная шея, на затылке прыщики. Ив принес ему стихи? Право, не стоило беспокоиться.
— Через две недели экзамены, у меня же минуты свободной нет, сам понимаешь…
— А ты сказал… я подумал…
— Я думал, ты в то же воскресенье занесешь мне тетрадку и оставишь. Ну что ж, раз пришел — давай теперь.
— Нет, нет! — воскликнул Ив. — Не стану тебе докучать.
У него было только одно желание: уйти из этой хибарки, от этого запаха, от этого жуткого парня. Тот опомнился — должно быть, сообразил, что Жан-Луи ему товарищ, — стал удерживать Ива, но мальчик уже выскочил на улицу и бежал, несмотря на жар и духоту, не помня себя от злости и отчаяния. Впрочем, ему было только пятнадцать лет; добежав до Интендантского бульвара, он тут же зашел к кондитеру Ламанону, и клубничное мороженое утешило его. Но на улице его опять поджидала тоска, несоразмерная неудаче его визита. У каждого человека есть свой способ страдания, законы которого оформляются и устанавливаются в отрочестве. Таково было в тот вечер несчастье Ива, и он даже представить себе не мог, что когда-нибудь увидит своему горю конец; он не знал, что именно сейчас переживает лучезарные дни, светлые радостные недели, что вот-вот его жизнь осенится надеждой — столь же, увы, неизменно безоблачной, как небо в каникулы летом.
