Она не прилагала усилий, чтобы научить меня пению. Она вызвала во мне такую ненависть к пению своими вибрирующими сентиментальными романсами и резким голосом, похожим на крик чайки, что я в первый же день учинила дикую выходку, запев на четверть тона ниже. Она объявила, что я фальшивлю, и так я была навсегда спасена от романсов.
Оставался, следовательно, только английский язык, который я выучила, постоянно разговаривая с ней. Языки вообще мне давались легко, и я быстро запоминала разные обороты. Кроме того, я обнаружила, что единственный способ выносить банальные разговоры мисс Эйгер — это извлечь из них максимальную пользу на прогулках. Так как в четырнадцать-пятнадцать лет я сделалась несколько вялой, Женни потребовала, чтобы каждый день я совершала большую прогулку, и для меня было бы удовольствием, если бы она могла сопровождать меня. Но если она случайно оставляла бабушку на попечение мисс Бернс, она могла быть уверена, что найдет англичанку спящей или глубоко задумавшейся где-нибудь в уголке гостиной, а бедная бабушка сидела одна в своем кресле в печальном полузабытьи или была окружена назойливыми гостями.
XXIII
Итак, пришлось смириться и совершать прогулки с мисс Эйгер, правда, рискуя тем, что она уснет на ходу. Она заявляла, что ничего не боится и совершила восхождение пешком на все горы Швейцарии и Италии с юными леди, которых она воспитывала. Но, видимо, в те времена у нее было больше сил и отваги. Или теперь, выбившись из сил, она предпочитала, как и во всем остальном, хорошо укатанные дороги, ибо ей совсем не нравились наши крутые горные тропинки и пропасти. А я как нарочно вела ее в самые опасные места, по самым трудным тропинкам, и так как она не хотела посрамить своей репутации английского ходока, то тащилась за мной, вся красная, как свекла, с вспотевшим носиком. Когда мы добирались до цели, она усаживалась под предлогом, что хочет полюбоваться красотой пейзажа, и открывала свой портфель с резким запахом английской кожи, чтобы зарисовать данную местность в своей обычной манере. Но, рисуя, она тут же начинала рассказывать мне о Пик-дю-Миди в Пиренеях, о Монблане и Везувии, и эти воспоминания мешали ей видеть и понимать то, что находится у ней перед глазами, и она вновь возвращалась к своим округлым скалам, заостренным деревьям и фантастическим аркадам, служившим им фоном. Притворяясь, что я тоже рисую, я понемногу отходила от нее все дальше и в поисках неизведанного углублялась одна куда-нибудь в овраг или, скрывшись за выступом скалы, в укромном уголке любовалась природой или предавалась полету своей фантазии.
Ее мало беспокоили мои отлучки, и часа через два я заставала ее дремлющей от усталости в не очень-то изящной позе или поспешно сующей в сумку роман, который она втихомолку читала. Мне ужасно хотелось узнать, что она читает, и раза два, незаметно подкравшись, я ухитрялась из-за ее плеча прочесть несколько строк. Искушение отведать запретного плода и вдобавок какое-то озорство заставляли меня тайком проникать в ее комнату и похищать один из томов, которые она читала, в то время как мисс Эйгер, тоже тайком, брала с собою на прогулку следующий том. Я прятала свою книгу в корзинку, и как только она начинала рисовать, потихоньку исчезала, в полной уверенности, что она вскоре предастся чтению. И вот таким образом, тайком друг от друга, разделенные кустами или оврагом, мы с жадностью поглотили неслыханное количество разных романов.
Эти романы в испачканных обложках и с засаленными полями мисс Эйгер брала в библиотеках Тулона при содействии госпожи Капфорт, с которой они были друзьями и которая всегда хотела всем угодить. Это, конечно, не были такие уж плохие книги, но это были весьма плохие романы: истории неразделенных чувств влюбленных, почти всегда разлученных друг с другом разбойниками или жестокими предрассудками семьи. Почти всегда действие развертывалось где-нибудь в Италии или Испании. Герои почти всегда именовались дон Рамиро или Лоренцо. Везде вы встречали великолепный свет луны, при котором можно было читать таинственные послания, романсы, распеваемые под балконом замка, ужасные скалы, где скрывались добродетельные отшельники, пожираемые угрызениями совести, журчащие источники, готовые принять в себя потоки слез. Там было также невероятное количество кинжалов, молодых девиц, похищенных и спрятанных в неведомых монастырях, писем, перехватываемых предателями, всегда сидящими в засаде, неожиданных встреч дочери с отцом, брата с сестрой, добродетельных, непризнанных и доказавших свою преданность друзей, черной ревности и страшных ядов, против которых некий старый, сочувственно настроенный монах всегда знал какое-нибудь противоядие. Голос крови всегда играл здесь провиденциальную роль и приводил к безошибочным откровениям в этих хитроумных интригах, шитых белыми нитками с первых же страниц. Конечно, попадались и хорошие романы, которые Фрюманс позднее не боялся предлагать мне, но мисс Эйгер, несомненно, уже знала их наизусть, и ее отупевшему мозгу нужны были эти грубые возбуждающие средства, как пресыщенному вкусу бывают нужны острые приправы.
Эта скверная пища производила на меня впечатление незрелого плода, который всегда предпочитают дети. Я жадно поглощала эти романы, прекрасно понимая, что они полны стилистических огрехов и неправдоподобных ситуаций. С чисто литературной точки зрения они были для меня совершенно безобидными. Нравственность их была безупречна, единственное зло, которое они мне причинили, заключалось в том, что я привыкла любить неестественное, а это весьма вредная склонность как в хорошем, так и в плохом. Я мечтала о возвышенных добродетелях, которые даются необычайно легко, о героической храбрости, всегда стремящейся к деятельности, всегда презирающей благоразумие, о душевной чистоте, побеждающей все опасности, о слепом бескорыстии, и, в довершение всего, я вообразила себя самой совершенной героиней, которую могли бы создать мои авторы. Это возвращало меня к романтическим склонностям моего детства, которые развились благодаря чудесным легендам Денизы и которые более умная и более чистая Женни, не заглушая их во мне, сумела было направить на должный путь, но которые теперь самым нелепым образом пошли по ложному пути из-за легкомыслия мисс Эйгер.
Другое вредное влияние подобного чтения заключалось в том, что я преисполнилась отвращения к серьезным книгам. Таким образом, я нисколько не продвинулась вперед в интеллектуальном отношении с моей англичанкой, и в том возрасте, когда ребенок постепенно превращается в молодую девушку, моя душа, вместо того чтобы укрепляться достойной духовной пищей, сохранялась в чистоте только благодаря неведенью.
В таком периоде нравственного развития и нашел меня Мариус, когда, после годового отсутствия, приехал повидаться с нами. После нескольких озорных выходок в Тулоне его перевели в Марсель, и с тех пор там были им весьма довольны. Он очень повзрослел, но я нашла, что он подурнел из-за своих едва пробившихся светлых бакенбард, которыми он необычайно гордился и пожертвовать которыми не согласился бы ни за что на свете. Он стал уже настоящим молодым человеком благодаря своей небольшой бородке и почти мужчиной благодаря своему дару предвидения. Но это было предвидение эгоиста, который рассчитывает лишь на других и не испытывает ни малейшего желания работать даже ради себя самого. На мои расспросы он ответил, что скучает в Марселе так же, как и у нас, но что он решил вести себя образцово, чтобы не подвергаться унизительным выговорам. Хотя господин де Малаваль относился к нему по-отечески ласково, он презирал его, как нелепого и педантичного начальника. К своим новым знакомым он относился не лучше, чем к старым, и его ум теперь более чем когда-нибудь был склонен осуждать и хулить все на свете.
