Итак, я тоже была вынуждена уступить — Галатея поместилась в комнате мисс Эйгер. Женни упрашивала меня оказать ей любезный прием. Она робка и нескладна, может быть, даже ее придется как-то пожалеть или подбодрить. Я сделала все, что могла, мне хотелось отнестись к ней великодушно. Я научила Галатею одеваться, садиться за стол, есть, здороваться, закрывать двери, не натыкаться носом на стены и не падать на лестницах, ибо эта девица, которая должна была напомнить мне об особенностях моего пола, была настоящая деревенщина, чувствующая себя здесь куда более ошеломленной, чем любая пастушка коз из Рега. Пока ей были знакомы только монахини и молодые парни на мельницах.
Довольно скоро она приоделась и приняла вполне приличный вид. Я убедилась, что это была, в общем, хорошая девушка, услужливая, добросовестная в своих заботах о бабушке, ничуть не обидчивая, не интриганка, не обманщица, одним словом, она резко отличалась от своей матери, весьма напоминая добродушие и нерешительность доктора Реппа. Я отнеслась к ней вполне дружески, хотя ум ее не представлял собой ничего приятного. Она была воплощенное ничтожество и умела лишь ставить метки на белье да писать на бумаге всякие нелепости. Она проводила жизнь в повторении и переписывании молитв, и ее способности в области изящных искусств заключались в раскрашивании образков и распевании церковных гимнов, где она меняла и переставляла стихотворные строки самым нелепым образом. Но раньше у меня было против нее предубеждение: я считала ее способной действовать исподтишка и злословить, но я была несправедлива к ней и хотела исправить свою ошибку. Она была ласкова, как собака, которая лижет руку, готовую ее ударить. Когда она выводила меня из терпения своей глупостью, она сразу видела это по моему лицу и бросалась целоваться, чтобы тем вернее обезоружить меня. Я тоже целовала ее, раскаиваясь в своей опрометчивости, хотя у нее было такое неприятное лицо, все кирпично-красного цвета и усеянное веснушками. Ее гладкие волосы напоминали пеньку, а всегда влажные руки вызывали во мне непреодолимое отвращение. Она умерла бы от отчаяния, если бы пропустила воскресную обедню, поэтому мне приходилось брать ее с собой в Помме. У нас была только одна верховая лошадь, Зани, которой она очень боялась, но она упросила Мишеля, чтобы он сажал ее на круп своей огромной упряжной лошади, объяснив, что так она обычно ездила со своими мельниками. Когда Фрюманс увидел меня в сопровождении Галатеи, он перестал избегать меня, и я больше чем когда-нибудь убедилась в том, что он боялся остаться со мной наедине. Но я ужасно ошибалась: Фрюманс боялся только всяких толков и пересудов.
Наши встречи стали теперь повторяться чаще, и Галатея присутствовала на них с разинутым от изумления ртом, так как абсолютно ничего не понимала. Мне казалось, что она скоро устанет и мы в течение часа вгоним ее в сон. Ничего такого не произошло, и я не могла не заметить, что ее внимание ничуть не ослабевает. Я предложила ей воспользоваться великолепными лекциями, которые я слушала, и так как она, казалось, решила совершить все, что в ее силах, я вообразила, что с помощью Фрюманса могу сделать ее чем-то получше, чем наивной дурочкой. Но она отнеслась к этому совсем не так, как я ожидала. На первых же уроках она объявила, что я слишком многого от нее требую и что она не понимает меня так хорошо, как Фрюманса. Как-то я попробовала вкратце изложить ей одну из лекций Фрюманса. Я увидела, что она даже не понимает, о чем там шла речь.
Однажды во время воскресного урока я обратила внимание на то, что она вдруг необычно раскраснелась, а потом страшно побледнела, и так продолжалось все время. Фрюманс спросил, не заболела ли она, она стояла на том, что нет, и кончила тем, что упала в обморок. В другой раз она вдруг беспричинно ударилась в слезы. Фрюманс стал подшучивать над ее нервами, пожалуй, немного резко, и когда я сказала ему, что Галатея приложила немалые усилия, чтобы повысить свой интеллектуальный уровень, он тихо ответил мне, что она поступила бы гораздо лучше, если бы признала свое полное ничтожество и возвратилась в монастырь или на свою мельницу.
Галатея то дулась на меня, то проявляла ко мне преувеличенную нежность. Ночью она плакала в постели, днем погружалась в молитвы. Наконец она удостоила меня своим полным доверием и довольно откровенно поведала о том, что прямо-таки умирает от любви к господину Фрюмансу Костелю.
Мне бы следовало попросить ее хранить в глубине души тайны своего столь чувствительного сердца, но суетное любопытство подтолкнуло меня узнать все. Галатея относилась к разряду особ необычайно влюбчивых. Она не помнила даже такого времени, когда бы не была в кого-нибудь влюблена. С самого детства она обожала некоего Тремайяда, мальчишку с мельницы. После некоторых других ejusdem farinae
[20]
(здесь это звучит вполне уместно!) она страстно влюбилась в Мариуса, и Мариус, по ее словам, дал ей ясно понять, что собирается жениться на ней. Госпожа Капфорт порекомендовала ей быть с ним полюбезнее, но однажды Мариус оскорбил ее какими-то своими выходками. Он насмехался над ней в обществе, она теперь должна была забыть его навеки, тем более что она снова увидала Фрюманса, в которого уже неоднократно влюблялась, встречаясь с ним в нашем доме. С той поры как она стала видеться с ним каждую неделю, выяснилось, что тут уже не могло быть ошибки — он-то и есть ее возлюбленный навеки. Она надеялась, что внушит ему склонность к себе. К тому же у него нет ни гроша, а она богата или будет потом богата. Доктор Репп обещал дать ей приданое. Ее тщеславная мамаша, конечно, будет против этого брака, но Галатея прибегнет к помощи доктора, который ни в чем ей не отказывает. Госпожа Капфорт боится доктора и поэтому уступит. Фрюманс, узнав о верности Галатеи, окажется лучшим из мужей и счастливейшим из смертных. Такова была любовная история Галатеи. Но я оказалась препятствием этому блистательному будущему и должна была помочь своей чувствительной подружке, вместо того чтобы противодействовать ей. Тут я наконец потеряла терпение и сухо спросила, что она, собственно говоря, имеет в виду.
— Дорогая моя, — ответила она, — нечего тут тебе скрывать. Я прекрасно понимаю, что ты тоже влюблена в господина Фрюманса. Да все кругом только и говорят об этом. Ты умнее и образованнее меня, но ты страшная кокетка, потому что ты не очень религиозна. Так вот, тебе следует забыть господина Фрюманса. Ты знатного происхождения и не можешь выйти за него. Надо поговорить с ним обо мне в открытую, как ты это умеешь, когда захочешь. Надо дать ему понять, что незачем ему быть со мной таким гордым и боязливым, все равно я решилась выйти за него, и если мамаша захочет опять запихнуть меня в монастырь, я устрою так, что он меня похитит. И тогда уж нас должны будут обвенчать. В этом нет ничего худого. Брак очищает все, и мой духовник сказал, что грех, совершенный без дурных намерений, не является смертным грехом.
Она преподносила мне сотни глупостей в таком же роде, даже не давая времени ответить ей, и когда она истерически выложила мне все это, то умчалась в свою комнату, крикнув, что я должна хорошенько подумать и попросить Бога внушить мне благие мысли.
Меня не так возмутила ее глупость, как то, что она приписала мне любовь к Фрюмансу. Сойти с пьедестала таинственного кумира, чтобы вступить в борьбу с этой вульгарной соперницей, — это было унижение, от которого я залилась краской до корней волос, и если бы Галатея вовремя не исчезла, я думаю, что наверняка отколотила бы ее.
