— Ничего не понимаю, Женни! — воскликнула я. — Мне страшно тебя слушать. О каком грехе ты говоришь, о каком искуплении? Ты хочешь сказать, что я должна стыдиться своих родителей?
— Стыдиться надо, только если сам провинишься, — сказала она, беря меня за руки, — а мать всегда мать.
— Понимаю. Моя мать…
— Была кроткая женщина, правдивая, красивая и добрая. Ей случилось увлечься, забыться, попасть в беду. Она во всем призналась мужу и умерла с горя. Вы ведь прощаете ее, Люсьена?
— Конечно, прощаю! Будь она жива, я все равно любила бы ее и постаралась бы утешить. Расскажи мне о ней.
— Я уже все рассказала.
— Но кто она?
— Первая жена так называемого маркиза де Валанжи.
— Значит, бабушка…
— Не была вам бабушкой по крови, но перед законом вы все равно мадемуазель де Валанжи, и пусть Эдуард думает, что он ваш брат. Вы имеете право на это имя.
— Ценою лжи!
— Вы обязаны хранить тайну вашей матери. Господин де Валанжи обо всем молчал — речь шла о его чести.
— Но кто же меня похитил?
— Вы не догадываетесь?
— Нет. Говори же! Это был?..
— Он, сам маркиз, оскорбленный, мстительный муж. Он знал, что девочка не его, и хотел, чтобы она навсегда исчезла. Не знаю, как он свел знакомство с Ансомом, но есть подозрения, что похитить вас помогла ваша кормилица и что отчасти из-за угрызений совести она и сошла с ума. Ансом получил деньги за похищение — Мак-Аллан нашел подтверждение этому в секретном семейном архиве. Там было письмо от моего несчастного мужа, он просил еще денег на переезд в Америку и сообщал, что ребенка воспитывает его жена, которая никогда ни о чем не узнает, и что он хорошо исполнил поручение маркиза. Вот какое это темное дело. Но мы не можем воспользоваться найденными бумагами, потому что маркиз вписал в них признание, вырванное у вашей матери. Теперь понятно, почему он не желал признать вас и не приезжал во Францию. Не опротестовывайте же решение суда, лишившего вас наследства, но согласитесь носить прежнее имя, раз, к своей чести, на этом настаивает Эдуард.
— Ах, Женни, Женни, какая горестная история! И зачем ты рассказала мне ее!
— Чтобы вы знали — если Мак-Аллан и был когда-то возлюбленным леди Вудклиф, вас это не касается.
— При чем тут легкомысленный Мак-Аллан, когда меня терзают такие тяжкие и мрачные мысли! Моя бедная мать умерла, когда узнала, что меня похитили?
— Да, и ваше похищение — лучшее доказательство того, что она раскаялась и призналась в своем грехе мужу задолго до смерти. Судя по тому, как он с вами обошелся, чистосердечие не принесло ей счастья, но все же она раскаялась, а скорбящая душа, искупив грехи, возвращается к Богу. Любите и уважайте свою мать, Люсьена, она, несмотря ни на что, теперь на небесах.
Поразительная женщина! Ее простые слова проникали в глубину сердца и возвышали его. Я поцеловала ей руку.
— А сейчас скажи правду до конца, я ко всему готова, — попросила я ее. — Кто мой отец?
— Какой-то испанец, очень красивый, знатный, блестящий. Вот и все, что о нем известно. Мак-Аллан как будто догадывается, кто он, но не уверен, поэтому не называет его имени. Он, кажется, давно уже умер. Не думайте о нем больше. И нам пора в Бельомбр, там вы узнаете еще кое-что.
LXXX
Я была так потрясена, что покорно шла за Женни, ничего не замечая вокруг, словно все это происходило во сне. У меня больше не было слов, и я молча слушала Женни, добавлявшую еще какие-то подробности к своему рассказу, но они, достигая слуха, не задевали сознания. Я понимала, что начинается новый этап в моей жизни, но какой — не знала, потому что над прошлым и над будущим витала скорбная тень. Она так завладела моим воображением, что у входа в Бельомбр я испуганно остановилась.
— Женни, — воскликнула я, — там, кажется, стоит призрак моей бедной матушки и воспрещает мне входить в дом ее мужа!
— Где вы ее видите? — спокойно спросила Женни.
— Там, перед решеткой, — ответила я, дрожа от ужаса и точно в бреду.
— Нет, вам это только чудится, — произнесла она и указала на небо. — Взгляните туда, на прекрасную светлую звезду, которая блестит над крышей: это улыбается вам ваша матушка, она видит, что вы счастливы, и, значит, ее грехи прощены.
Поддавшись власти этих простодушных и поэтических слов, я вошла в калитку и сразу погрузилась в непроглядную тень огромных сосен, окружавших дом. Ночь была безлунная, а деревья так разрослись, что, не знай я дороги к террасе, не раз натыкалась бы на них. Вдруг в этой мгле мои руки оказались в чьих-то руках, маленьких и нежных, непохожих на руки Фрюманса, но все же и не женских. Быть может, в руках Эдуарда? Но почему они так дрожат, почему так тяжело дышит этот человек? Меня словно окутал какой-то жаркий туман, кровь выстукивала в ушах непонятные слова, голова кружилась, а тот, кто стоял рядом, продолжал молчать. Появился Эдуард, освещая дорогу фонарем. Мои руки сжимал он, Мак-Аллан.
— Дорогая сестра, — сказал Эдуард, когда мы вошли в гостиную, — не отнимайте рук у этого человека, так преданного вам. Вы, конечно, знали, что я знаком с Мак-Алланом, но сейчас позвольте представить его вам как моего лучшего друга. Мы подружились три года назад, уже после смерти отца. Тогда он не говорил со мной о вас, я был еще мальчиком и все равно ничего не мог бы сделать. К тому же Мак-Аллан считал, что не должен восстанавливать меня против матушки. Но когда я стал хозяином своей судьбы, он первый сказал мне: «У вас есть сестра, достойная уважения и нежности. С ней обошлись несправедливо, оскорбили ее. Возможно, она не захочет ничего принять от вас. Но если вы через меня выкупите ее родное гнездо, — кто знает? — быть может, она примет его от нас с вами, потому что как другие не поняли ее, так она не поняла меня. Но я твердо верю, что смогу снова завоевать ее уважение и доверие». И вот мы вместе приехали сюда и просим вас поселиться в Бельомбре, и если вам нужно, чтобы мы на коленях вымаливали у вас прощение за обиды, против которых мы оба возвышаем голос, и я и Мак-Аллан станем сейчас на колени.
Эдуард говорил с такой искренностью, с такой трогательной нежностью, что поблагодарить его я могла только слезами. Женни отвела его в сторону, и мгновение спустя я осталась наедине с Мак-Алланом: наши друзья хотели, чтобы мы поскорей объяснились друг с другом. Я была смущена — теперь мне казалось, что это я виновата перед ним, а он всегда и во всем был прав.
Он заметил мое смятение и понял его.
— Вы сейчас думаете, что неверно судили обо мне, — сказал он. — Я тяжко страдал из-за вас, Люсьена, но отчасти заслужил это, потому что если и не провинился перед вами, то был очень виноват перед собой и должен искупить прошлую, во многом легковесную жизнь. Вы часто упрекали меня за нее, не зная, что такое эта легковесность, не умея ее определить. Теперь я должен исповедаться перед вами, чтобы хоть немного оправдать себя.
