— А как же вы ему помешали? Расскажите.
— Он влюбился в маркизу Орсеоло. Ах, черт побери, об этом романе знал весь Милан! Еще бы! Первейшая в Италии красавица и умна как дьявол. Жак в таких делах понимает толк, и в выборе возлюбленной у него всегда играло некоторую роль тщеславие. Особенно в те годы., А, ведь вся итальянская армия была у ног маркизы Орсеоло. Она выказывала самый пламенный патриотизм — чувство, редкостное для итальянских дам, а беднягам французам выражала глубочайшее презрение. Она раззадорила моего сумасшедшего Жака, и вот он, кавалер с интересной бледностью и большими грустными глазами, увивается вокруг красавицы, повсюду следует за нею как тень и в конце концов побеждает ее гордую отвагу и суровую добродетель. Все шло хорошо, Жак уже собирался расстаться с военной службой, увезти свою очаровательную добычу во Францию, предварительно женившись на ней, как она того желала, то есть совершить величайшее безумство, но, к счастью для него, я получил неопровержимые доказательства слишком нежной близости, связывавшей эту даму с ее духовником, и поспешил, как вы, конечно, догадываетесь, сообщить об этом Жаку. Он хоть и не очень-то поблагодарил меня, но через четверть часа после моего сообщения исчез куда-то на полгода. Мы встретили его потом в Неаполе у ног знаменитой певицы, которая пленила его не меньше, чем маркиза, и точно так же обманывала его. Из-за этой прелестницы он совсем голову потерял. Да я бы, право, никогда не кончил, если б стал рассказывать вам о любовных приключениях Жака. Несмотря на свою спокойную физиономию, он самый романтический человек, но при всех своих чудачествах чрезвычайно великодушный и храбрый малый! Вы будете с ним счастливы, мадемуазель Фернанда. А если нет, считайте меня первостатейным вралем и надерите мне уши.
Вот видишь, дорогая Клеманс, каков Жак. Скажи свое слово: ведь теперь я как будто меньше его знаю, чем раньше. И какая смертельная тоска охватила меня! Жак говорит, что он так меня любит, а между тем уже два раза отдавал свое сердце презренным женщинам; он подвержен слепым, восторженным увлечениям, готов все принести в жертву своей безумной любви, дает клятвы в вечной страсти, а вскоре бывает вынужден нарушить свой обет и возненавидеть женщину… А что, если и со мной он поступит так же? Что, если накануне свадьбы он уже охладеет ко мне? Значит, завтра будет еще хуже?.. Ах, Клеманс, Клеманс! Я на краю пропасти. Скажи, что мне делать. Уже несколько дней я почти не вижу Жака. Он занят — все подготовляет к свадьбе, два-три раза в неделю ездит в Тур и в Амбуаз. Впрочем, он внушает мне теперь ужас… Но я не решаюсь объясниться с ним из страха, что он успокоит меня. Ему это очень легко, мне ведь так хочется верить в него. Когда сомнения одолевают меня, я чувствую себя такой несчастной!
XII
От Сильвии — Жаку
Иди же, куда влечет тебя твоя судьба! Мне последнее твое письмо больше нравится, чем предыдущее: оно по крайней мере хоть откровенно. Больше всего я боюсь, чтобы ты вновь не поддался былым обольщениям молодости. Но если ты смело идешь навстречу опасности, если ты ясно видишь, что перед тобою пропасть, быть может, ты избегнешь гибели. Какие только препятствия не побеждает человеческая отвага! Ты устал медленно разыгрывать партию, ты хочешь поставить на карту все свое будущее и сделать последний ход. Если проиграешь, помни, что есть у тебя друг, чье сердце поможет тебе прожить остаток жизни, а если захочешь избавиться от нее, твой друг уйдет вместе с тобой.
Ты просишь меня рассказать о себе и упрекаешь за то, что я храню «презрительное молчание». Знаешь ли ты, Жак, почему я так строго взираю на новую фазу любви, к которой привела тебя судьба? Знаешь ли ты, почему мне страшно, почему я предупреждаю тебя об опасности, почему так мрачно смотрю на то, что ты стремишься к ней? Не догадываешься? Ведь я тоже бросилась в это бурное море, я тоже отдалась на волю судьбы и поставила на карту весь остаток сил и все надежды. Октав здесь. Я его видела, я ему все простила.
Я допустила большую ошибку, не предусмотрев, что он может приехать. Всю свою жизнь я построила так, чтобы забыть о его отсутствии, а не так, чтобы бороться с его возвращением. Он вернулся, я была потрясена; радость оказалась сильнее рассудка.
Я говорю о радости, и ты тоже о ней говоришь. Да какая же у нас с тобой радость? Мрачная, словно пламя пожара, зловещая, как последние лучи солнца, пронизывающие облака перед грозой. Разве мы можем радоваться? Какая насмешка! Ах, странные, странные мы существа! И почему нам всегда хочется жить так же, как живут другие?
Я знаю, что любовь — единственное, что имеет некоторый смысл, и ничего другого нет на земле. Я знаю, было бы трусостью бежать от нее, боясь, что придется заплатить за нее страданиями. Но если хорошо видишь, как развивается любовь и каковы ее последствия, разве можно вкушать при этом чистые радости? Для меня, например, они невозможны. Бывают минуты, когда я вырываюсь из объятий Октава с какой-то ненавистью и ужасом, потому что читаю на его сияющем лице приговор — грядущее свое отчаяние. Я знаю, что по характеру он совсем мне не подходит; знаю, что он слишком молод для меня; знаю, что он добрый, но совсем не добродетельный человек, привязчивый, но не способный на глубокую страсть; знаю, что любить он может достаточно сильно, чтобы натворить всяких грехов, но недостаточно для того, чтобы совершить что-нибудь большое. Словом, я не могу уважать его в том особом значении, которое мы с тобой вкладываем в это слово.
В начале моей любви мне была мила в нем его слабость, которая доставляет мне теперь столько страданий. Я не предвидела, что она вскоре будет возмущать меня. В самом деле, со мною происходит то же самое, что сейчас творится с тобою. Я слишком много рассчитывала на великодушие моей любви. Я воображала, что чем больше Октав будет нуждаться в поддержке и совете, тем дороже он мне станет — от сознания, что всем он обязан мне; мне казалось, что самая счастливая, самая благородная любовь женщины к мужчине должна походить на нежность матери к своему ребенку. Прежде я искала силу, но — увы! — попытки найти ее оказались бесплодными. Мне думалось; вот, нашла себе опору в человеке более сильном, но он тут нее отталкивает меня ледяной холодностью. И тогда я решила: сила у мужчины — это бесчувственность, величие сводится к гордыне, а спокойствие — к равнодушию. Я почувствовала «отвращение к стоицизму, тогда как прежде так глупо поклонялась ему. Я пришла к выводу, что любовь и энергия несовместимы в сердце столь израненном и униженном, как мое, что целительным бальзамом для него будут нежность и кротость и что я найду их в привязанности Октава, этой наивной души. Разве важно, думала я, умеет он или не умеет переносить горести? Со мною он не будет знать горя. Я возьму на себя все тяготы жизни. Ему останется лишь благословлять и любить меня.
То была мечта, такая же, как и другие мечтания; вскоре мое заблуждение принесло мне муки, и мне пришлось признать, что если в любви характер у одного должен быть сильнее, чем у другого, то, конечно, не у женщины. Во всяком случае, должно быть некоторое равновесие, а у нас его не было. Я играю роль мужчины, и она так утомила мое сердце, что я сама становлюсь слабой — мне опротивела сила.
