И все же в душе этого ребенка столько хорошего! Какая чуткость, какая чистота, какая бесхитростная вера в сердце ближнего, да и в свое собственное! Я люблю Октава» потому что не встречала человека лучше его. Тот, кто стоит особняком от всех, внушает мне, да и сам ко мне чувствует, только дружбу. Дружба — это тоже своеобразная любовь, огромная и возвышенная в иные, минуты, но ее недостаточно, потому что она подает свой голос лишь при серьезных несчастьях, выступает лишь в важных и редких случаях. Дружба и думать не думает о повседневной жизни, о будничных мелочах, таких противных и тягостных в одиночестве, о непрестанной череде маленьких неприятностей которые только любовь может обратить в удовольствия. Ты, Жак, действительно способен по доброте сердечной все бросить и кинуться мне на помощь, если я попаду в тяжелое положение, помчаться на край света, чтобы оказать мне услугу, но ведь ты не способен спокойно провести со мною неделю, не думая о Фернанде, которая ждет и любит тебя. Так и должно быть, ведь и со мною было бы то же самое., Я пожертвую своей любовью, чтобы спасти тебя от несчастья, но не отдам и малой ее частицы, чтобы уберечь тебя от неприятности. Право, жизнь как будто расколота надвое: глубочайшая близость — в любви, а в дружбе — великая преданность. Но сколько я ни стараюсь убедить себя, что это прекрасный распорядок, что мне надо ему радоваться, что Господь Бог щедро одарил меня, послав мне такого возлюбленного, как Октав, и такого друга, как ты, — я нахожу, что любовь ребячлива, а дружба очень уж строга. Я хотела бы почитать Октава, как тебя, не, теряя при этом сладкого чувства нежности и постоянной заботливости, которое питаю к нему. Глупая мечта! Надо принимать жизнь такою, какой Бог ее создал. Но это трудно, Жак, очень трудно!
XIII
От Фернанды — Клеманс.
Не пиши мне, не отвечай. Не говори больше об осторожности, не старайся предупредить меня об опасности. Кончено! Я с завязанными глазами бросаюсь в пропасть. Я люблю, разве я способна что-нибудь ясно видеть? Пусть все будет, как Бог велит. Да и так уж ли важно, в конце концов, буду я счастлива или нет? Неужели моя особа так драгоценна, что всем следует ее оберегать? К чему ведет все это предвидение? Ведь оно не мешает человеку рисковать собой, а лишь заставляет рисковать трусливо. Не лишай меня мужества, не говори больше о Жаке, но позволь мне постоянно говорить о нем.
Вчера он врасплох застал меня в парке — я сидела одна на скамье и, закрыв лицо руками, плакала. Он спросил, что за причина моей печали, и рассердился на меня, когда я отказалась открыть ее. Да еще как рассердился! Схватил меня обеими руками и так крепко сжал в объятиях, что сделал мне больно. Но представь, мне не было ни страшно, ни обидно, что он так груб со мной. Он держал меня за руку и властным тоном требовал: «Говори же, говори! Сейчас же ответь, что с тобой». Хоть я и ненавижу, когда мной командуют, мне было приятно, что он стремится властвовать надо мной. Сердце у меня колотилось от радости, как в ту минуту, когда Жак впервые назвал меня на ты. Мы перебирались тогда через ручей, и он сказал мне: «Ну прыгай же, прыгай, трусишка!». Ох, только на этот раз сердце у меня колотилось сильнее! Не могу объяснить, что я почувствовала. Всем сердцем я была перед ним, словно рабыня его, готовая броситься к ногам своего повелителя, или же как ребенок на руках у матери. Тут уж обмануться невозможно: я знаю, что люблю его, не могу не любить, ибо он заслуживает любви, и Бог не допустит, чтобы такое доверие и влечение я испытывала к злому человеку. В ответ на его настойчивые вопросы я ему рассказала о своем разговоре с капитаном Жаном и о том, какой непреодолимый ужас вызвали у меня его рассказы.
— Ах, в самом деле, — ответил он, — я хотел с тобой поговорить о страхах, которые тебя одолевают, и о тех вопросах, которые ты задавала Борелю и его жене. Они меня немного смутили. Что я могу тебе сказать? Что упреки Бореля не обоснованы, что рассказы капитана — сплошная выдумка? Я не умею лгать. Это правда, что у меня есть очень большие недостатки и что в жизни я совершил немало безумств. Но какое это имеет отношение к тебе и к будущему, которое нас ждет? Я могу тебе поклясться только в том, что я честный человек и никогда дурно не поступлю с тобой. Запомни мои слова, если для твоего спокойствия нужны заверения, и брось меня в первый же раз, как я нарушу свой обет. Но если ты думала, что тебе никогда не придется страдать из-за моего характера, что тебе никогда и не в чем будет упрекнуть меня, значит, ты рассчитывала умчаться со мною в Эльдорадо, мечтала об участи, никому из смертных недоступной.
Тут он вдруг умолк и долго сидел грустный и молчаливый, как и я. Наконец, сделав над собою усилие, он сказал:
— Видите, бедное дитя, вы уже страдаете. Не в первый и, к несчастью, не в последний раз. Разве вы никогда не слышали, как люди говорят: «Жизнь соткана из мучений, это юдоль слез»?
Он сказал это с горькой печалью, слова его отозвались в моем сердце, и у меня опять невольно слезы потекли по лицу. Он крепко сжал меня в объятиях и тоже заплакал. Да, Клеманс, этот строгий человек, несомненно привыкший видеть женские слезы, заплакал. Мои слезы растрогали его. Какое у него чувствительное и отзывчивое сердце! И в эту минуту я совершенно ясно поняла: совсем не имеет значения, что Жаку тридцать пять лет. Неужели он мог быть лучше и более достоин любви в двадцать пять лет?
Увидев его слезы, я обвила руками его шею.
— Не плачь, Жак, — молила я. — Не заслуживаю я твоих благородных слез. Я существо трусливое, лишенное величия; я не доверилась тебе слепо, как должна была это сделать. Я отнеслась к тебе с подозрением, мне понадобилось рыться в тайниках твоего прошлого. Прости меня, твое горе — тяжелое для меня наказание.
— Дай мне поплакать, — сказал он, — и будь благословенна за то, что дала мне изведать минуту душевного умиления. Давно уж со мною этого не случалось. Разве ты не догадываешься, Фернанда, что самое сладостное чувство в мире — это разделенная печаль и что наши слезы, смешавшиеся со слезами дорогого тебе создания, самое верное целительное средство в горестях жизни? Хотел бы я часто плакать вместе с тобою и никогда не плакать в одиночестве.
Ну, теперь все кончено!., Пусть говорят о Жаке что угодно, я буду слушать только его. Не брани меня, друг мой, не доставляй мне бесполезных страданий. Отдаю себя на волю судьбе. Пусть все будет, как Богу угодно. Я уверена, что все смогу перенести, лишь бы Жак любил меня.
XVI
От Жака — Фернанде
В прошлый раз, вечером, я хотел вам сказать очень много и не мог говорить; наши слезы смешались, наши сердца поняли друг друга! Этого достаточно для влюбленных, но для супругов этого, пожалуй, мало. Быть может, не только чувством, но и умом вам необходимо успокоиться и проверить себя. Попросив вас принять мое имя и разделить со мною мою судьбу, я тем самым потребовал от вашей привязанности очень больших доказательств доверия, дитя мое. Меня удивляет, что вы, зная меня так мало, с такою доверчивостью положились на меня. Как видно, в вашей душе много благородства и великодушия, или же вы угадали, что вам нечего бояться старого Жака. Я верю и в то и в другое — в вашу доверчивость и в вашу прозорливость. Но я хорошо понимаю, что до сих пор вы лишь сердцем чувствовали надежность нашего союза, а я беспечно молчал об этом; но уже пора помочь вам научиться уважать меня немного.
