Итак, у Жака свои дела, у меня свои. А когда мы бываем вместе, то музицируем или отправляемся на прогулку; Жак курит, а всякий раз, как мы присядем, рисует; я же смотрю на него, и можно сказать, что восторженное созерцание — главное мое занятие за целый день. Я живу в блаженной беспечности и даже боюсь светских развлечений, которые могут нарушить ее. Так хорошо любить и чувствовать себя любимой! Дни коротки, не исчерпать восторга и радости, которыми переполнено сердце. Зачем мне развивать свои маленькие таланты или приобретать новые? У Жака их столько, что хватит на нас обоих, и я им радуюсь, как будто сама обладаю ими. Когда меня поражает какой-нибудь красивый вид, мне гораздо приятнее увидеть его в альбоме нарисованным рукою Жака, чем моей. Я не стремлюсь сформировать и украсить чтением свой ум: Жаку нравится моя простота; он знает решительно все и, беседуя со мной, научит меня гораздо большему, чем все книги на свете. Словом, жизнь моя сложилась так, что я вполне довольна. Столько счастья вокруг меня, невозможно и желать иного, лучшего ее устройства. Жак — сущий ангел, и, пожалуйста, не вздумай, Клеманс, говорить, будто я ошибаюсь или Жак переменится, — теперь я его знаю и сумею защитить.
До свидания, милый мой друг; ты должна порадоваться моему счастью — ты ведь так тревожилась за меня! Будь теперь спокойна и поздравь меня. Почаще подавай о себе весточки и будь уверена, что я теперь всегда буду отвечать, не стану больше небрежничать. Прости — ведь надо кое-что и прощать упоению первыми днями счастья.
P. S. Я получила письмо от маменьки; она еще в Тилли и в Париж вернется только к зиме. Она спрашивает меня, довольна ли я Жаком, и так же, как ты, ужасается, зачем он держит меня в таком уединении. Я не решилась ответить ей, как тебе, что уединение это наполнено любовью и поэтому дорого мне; маменька сочла бы это пустячным доводом. Я ей сказала о тех благах, какие она ценит: о прекрасных лошадях, подаренных мне Жаком; о больших охотах, что он устраивает для меня; обширных садах, где я прогуливаюсь; редкостных и дорогих цветах, которыми изобилуют здесь теплицы; подарках, которыми муж балует меня. При таких обстоятельствах она уже никак не может допустить мысли, что я несчастлива.
XX
От Жака — Сильвии
Я предаюсь первым восторгам обладания и совсем не хочу думать, что за ними придут огорчения и докуки. Ну что ж, когда они придут, разве у меня не хватит силы перенести их? Разве уж так необходимо проводить в подготовке к будущим тяготам дни покоя, ниспосланного небом? Кто любил хоть раз, хорошо знает, как много в жизни и скорби и радости. Не правда ли. Сильвия?
Ты требуешь от меня того, что противоречит моему характеру и привычкам всей моей жизни. Рассказывать одно за другим переживаемые мною волнения, бросать ежедневно испытующий взгляд на состояние своего сердца, жаловаться на свои горести или хвалиться нежданной удачей, копаться в себе, любоваться собою, открывать всем свои чувства — этого я никогда и не помышлял делать. До сих пор я скрывал свои любовные увлечения, молчал о своих радостях; я тебе рассказывал о своих романах лишь после того, как они кончались, а о своих страданиях, когда уже чувствовал себя исцелившимся от них; да и то считал, что оказываю тебе большое доверие, изливая тебе свою душу, так как никому другому я не способен был открыться и никто не услышал бы от меня ни единого слова о самых простых событиях моей внутренней жизни. Она была такой бурной, столько в ней было страшного, что я боялся бы утратить редкие мгновения счастья, рассказывая о них, или привлечь к себе грозное око судьбы, от которого надеялся укрыть хоть несколько светлых дней.
Однако теперь я не чувствую былого отвращения, готовясь сломать печать этой новой книги, где должна быть записана повесть моей последней любви. Мне и самому думается, что точный и подробный разбор того, что будет происходить во мне, окажется спасительным — он предохранит меня от необъяснимых разочарований, которыми чревата любовь. Быть может, изучая причины болезни, мне удастся предотвратить ее развитие; быть может, внимательно наблюдая тайные изменения, происходящие в наших душах, я добьюсь того, чтобы мелочи не приобретали чрезмерного значения, как это всегда случается в интимной жизни. Я попытаюсь заклятиями покорить судьбу; если же это невозможно, то по крайней мере встречу свои несчастья стоически, как человек, который всю жизнь искал истины и всем сердцем жаждал справедливости.
Но прежде чем начать этот дневник, мне хочется сказать, при каких обстоятельствах я его начинаю, каково мое душевное состояние и как устроена теперь моя жизнь. Ты знаешь, что я увез Фернанду в Дофинэ, желая поскорее удалить ее от матери, злой и опасной женщины, которая люто меня ненавидит, но низко льстит мне, желая выдать за меня дочь и тем обеспечить ей богатство, а когда оказалось, что на этот счет ей уже нечего опасаться, она принялась дерзко нападать на меня. Несчастная, если б она знала, что стоит мне сказать слово, и она побледнеет от страха! Но я никогда не унижусь до того, чтобы вступать в единоборство с подлыми людьми. Я знал, что под влиянием этой ловкой особы Фернанда может составить неверное мнение обо мне и что наше счастье будет отравлено мелкими, но ужасными по своим последствиям дрязгами. И вот я похитил свою подругу прямо из-под венца; таким образом я избавился от наглых, гнусных и глупых шуточек, процветающих на свадебных пирах. Я уехал и здесь наслаждаюсь своим счастьем вдали от любопытных взглядов докучливых людей; я счел бесполезным подвергать столкновению целомудрие моей жены с бесстыдством многоопытных дам и дерзкими улыбками мужчин. Один лишь Бог был судьей и свидетелем самого святого, что есть в любви и что общество сумело сделать мерзким и смешным.
За целый месяц еще ничто не нарушило нашего счастья, ни малейшая песчинка не упала в светлые, тихие воды чистого озера. Наклонившись над его прозрачной гладью, я с восторгом любуюсь небесной лазурью, отраженной там. Я внимательно слежу за самыми легкими признаками угрожающих потрясений, держусь настороже, боясь, как бы падение песчинки не повлекло за собой низвержение лавины. Но, в сущности, для чего мне мучиться? Что может человеческая осторожность против всемогущей руки судьбы? Как бы я ни старался предотвратить беду, я могу надеяться лишь на то, чтобы не потерять по своей вине сокровище, доверенное мне Богом; если уж оно должно быть у меня отнято, мне по крайней мере утешением будет сознание, что я этого не заслужил.
Впрочем, сейчас всякое предвидение, всякие страхи вызывают у меня легкую улыбку. Какая самая страшная беда может случиться с честным человеком? То, что он вынужден будет умереть? А что тут страшного, позволь тебя спросить? Я что-то не замечал, чтобы уверенность в предстоящей смерти мешала кому-нибудь наслаждаться жизнью. Почему страх перед будущим несчастьем должен сейчас омрачать мое счастье?
Это не значит, что уже и сейчас у меня нет поводов к страданиям, и, конечно, в молодости я бы непременно воспользовался ими — ведь тогда я жаждал недостижимого блаженства и требовал для себя, гордец и безумец, безоблачных небес и любви без огорчений. Этой непостижимой потребности, из-за которой у человека развивается обостренная, чрезмерная чувствительность, у меня уже нет. Я научился довольствоваться тем, чем раньше пренебрегал, научился считаться с препятствиями, против которых когда-то восставал. Я не могу, конечно, не чувствовать жала горестей, повседневно уязвляющих нас, сердце мое еще не окаменело, и мне даже кажется, что, наоборот, я никогда не испытывал более сильных волнений. К счастью, рассудок научил меня сдерживать даже самое легкое содрогание, вызванное болезненной раной, не выдавать ни словом, ни стоном, ни жестом боль, которая легко возникает и может стихнуть, но разрастается и ширится ужасающим образом, если ей позволяют развернуться во всю силу и разбить свои оковы. Пусть душа моя будет могилой всем тяжелым снам, которые еще терзают ее! О, если б я мог ничем не выдавать своих мучений! В любви скорбь заразительна, и если любовник, испытывающий душевную боль, не умеет ее скрыть, она тотчас передается возлюбленной, даже если он ничего ей не объяснит.
