LXXV
От Октава — Фернанде
Я погубил тебя, ты в отчаянии, да еще думаешь, что я покину тебя? Да неужели я посчитаюсь с опасностями, которые могут грозить моей жизни, когда страдания подтачивают твою собственную жизнь? Ты, значит, принимаешь меня за негодяя? Ах, достаточно уж мне быть безумцем, проклятым небесами, чьи надежды всегда разрушает судьба, препятствуя всем его начинаниям. Пусть! Не время сейчас жаловаться и падать духом; помни, что теперь уж я не могу больше компрометировать тебя, — зло совершилось, и моя вина навеки останется кровоточащей раной в моем сердце. Но если прошлое исправить невозможно, то по крайней мере будущее принадлежит нам, и я не допускаю мысли, что оно станет для меня вечной, неумолимой карой. Бедняжка моя! Бог не захочет, чтобы ты всю жизнь страдала из-за греха, которого не совершала; если небо пожелает покарать нас, пусть начинает с меня. Да нет, Бог милостив и охраняет тех, на кого нападает свет. Он спасет тебя своими неисповедимыми путями, он сохранит тебе дочь. Этот мерзавец Борель преувеличил опасность ее болезни, желая отомстить тебе за вполне справедливую твою гордость, с которой ты отвергла его наглые наставления. Когда я уезжал из Сен-Леона, девочке слегка нездоровилось, и только, а ведь она крепенький ребенок, и, стало быть, ее организм вполне способен сопротивляться неизбежным детским болезням. Вернувшись, мы найдем ее здоровой, и, уж во всяком случае, она поправится, засыпая у тебя на руках. Все беды пришли для нее, как и для нас, оттого, что ты уехала. Мы жили счастливой семьей, верили друг другу, казалось, единое дыхание жизни воодушевляло нас. А ты вздумала нарушить это дружеское согласие, которому само небо предписывало нам следовать. Оно толкало тебя в мои объятия; Жак не знал бы ничего или терпел бы, а Сильвия не посмела бы обижаться. Теперь же свет сказал свое слово, обрушив свое лицемерное проклятие на нашу любовь, и нужно смыть его кровью. Позволь, я дам Жаку право пролить мою кровь, всю, до последней капли. Ведь я был бы мерзким подлецом, если бы поступил иначе. Если он успокоится, отняв у меня жизнь, и вновь сделает тебя счастливой, я умру утешенным, чувствуя, что я очищен от своего преступления; но если он будет дурно с тобой обращаться, грозить тебе или хотя бы раз унизит тебя, горе ему. Я вверг тебя в пропасть и сумею извлечь тебя оттуда. Ужели ты думаешь, что мнение света тревожит меня? Когда-то я полагал, что общество — строгий и справедливый судья; я порвал с ним в тот день, когда оно запретило мне любить тебя. И теперь я презираю его злословие. Я схвачу тебя в объятия и унесу на край света. Я увезу вместе с тобой и твоих детей, во всяком случае — дочь твою, и мы будем жить в глуши, в каком-нибудь уединенном уголке, куда не дойдут нелепые вопли общества. Я не могу подарить тебе большое состояние, как твой муж, но все, чем я обладаю, принадлежит тебе; я готов ходить в крестьянской одежде, я буду работать, зато дочку твою буду наряжать в шелка, и тебе не придется ничего делать, только играть с нею. Со мною тебя ждет жизнь менее блестящая, чем теперешнее твое существование, но в ней ты найдешь больше доказательств любви и преданности, чем во всех дарах твоего мужа. Итак, ободрись и поспеши домой. Если б я не опасался усилить гнев Жака, нынче же вечером я приехал бы за тобою и сам отвез бы тебя к мужу; но он, пожалуй, подумает в первую минуту, будто я хочу бросить ему вызов, а у меня и в мыслях нет такого намерения. Я приехал бы с целью предложить ему любое удовлетворение, какое он потребует. С полным правом он мог бы презирать меня, если б я бежал от него в такой час. Нынче утром я вошел в садик твоей матери и увидел, что она ведет какое-то важное совещание с Розеттой. Как можно скорее прогони эту девку. Я видел и тебя. Как ты была бледна, как убита! Я чувствовал мучительные укоры совести и отчаяние. На мне было крестьянское платье, и это у меня твой слуга купил букет цветов, в котором ты, верно, нашла мою первую записку. А второе письмо я сам принесу нынче вечером, отдам тебе в минуту отъезда и тоже двинусь в путь, в двух шагах от тебя. Мужайся, Фернанда! Я люблю тебя всеми силами души! Чем будем мы несчастнее, тем больше я стану любить тебя.
LXXVI
От Октава — Герберту
Мне нужно многое рассказать тебе. Я отправился обратно в Дофинэ вечером пятнадцатого августа вместе с Фернандой и госпожой де Терсан; мать и не подозревала, что один из двух кучеров, правивших лошадьми, был не кто иной, как любовник, от которого она тешила себя надеждой увезти свою дочь. Госпожа де Терсан женщина злая, однако же очень осторожная, сторонница разумных и ловких мер; днем она дала расчет Розетте и отправила ее в Париж, снабдив ее довольно крупной суммой и рекомендательным письмом к некоей особе, которая должна найти этой горничной хорошее место. Я встретил Розетту на постоялом дворе в соседней деревне, где она села в дилижанс; мне так хотелось отделать ее хлыстом, но я вспомнил, что в интересах Фернанды мне следует поступить совсем иначе. Я дал ей вдвое больше, чем она получила от госпожи де Терсан, и дождался, когда дилижанс отправился в Париж… Там по крайней мере зловредное шипение ее языка потеряется в великом грозовом шуме голосов, которые гудят над бездной, поглощающей все вперемежку: и проступки и осуждение их обществом. В минуту отъезда Фернанды я с удовольствием видел, что госпожа Борель выказывает ей нежную дружбу, которая, должно быть, принесла хоть малое утешение разбитому сердцу несчастной женщины. На первой же станции я подошел к дверце кареты и, обменявшись с Фернандой взглядом и рукопожатием, передал ей записку, а затем сбросил с себя кучерской костюм и, наняв верховую лошадь, всю ночь скакал вслед за ее каретой; на каждой подставе я подходил к ней и при таинственном свете какого-нибудь фонаря видел в ее глазах искорку надежды и радости. Днем, когда она завтракала в гостинице, я нанял на станции экипаж и дальше уже ехал на перекладных. Кстати сказать, пришли мне поскорее денег — ведь если мне предстоит совершить еще какое-нибудь путешествие, не знаю, как я выйду из положения.
Госпожа де Терсан не раз замечала в пути мою физиономию, но раньше она меня никогда не видела, а тут я имел вид разъездного приказчика, совсем не интересующегося ни ею, ни ее дочерью, и она никак не могла угадать мои намерения. Я остановился при въезде в долину Сен-Леон и, предоставив госпоже де Терсан ехать дальше по большаку, направился к церковному дому, велев кучеру пустить лошадей шажком, а через полчаса, свернув на проселок близ Коллин, а затем на лесную дорогу, я доехал до замка. Я вошел, никем не замеченный, и сел в гостиной за ширмой, за которой иногда ставили днем колыбельки близнецов. Там стояла только одна пустая колыбель; сердце у меня сжалось — я догадался, что девочка умерла, и залился слезами, думая о моей несчастной Фернанде. Какое горе ждет ее!
Я пробыл там с четверть часа, поглощенный своими мыслями, подавленный всеми этими несчастиями, и вдруг услыхал шаги нескольких человек: это был Жак, а с Ним Фернанда и ее мать, которые только прибыли.
— Где моя дочь? — спросила Фернанда мужа. — Покажи мне скорее дочь.
Она произнесла эти слова душераздирающим голосом. А Жак с какой-то странной, жестокой интонацией ответил: «Где Октав?..». Я тотчас встал и вышел из-за ширмы, сказав решительным тоном: «Я здесь». Жак застыл на мгновение, потом устремил взгляд на госпожу де Терсан, на лице которой выразилось непритворное и вполне понятное удивление. Тогда Жак протянул мне руку и заметил: «Это хорошо». Вот наше первое и последнее объяснение.
