— Ах, сударыня, — отвечала добрая старушка, — мне-то за глаза хватало бы того, что у нас есть, и всем бы я была довольна, коли бы сын был счастлив. Мой покойный муженек, царство ему небесное, был человек состоятельный, дела у него шли хорошо, но он не успел детей вырастить — скончался, и пришлось мне одной всех их поднимать да обеспечивать. Теперь доля каждого невелика; мельница осталась за моим Луи, которого прозывают Большим Луи, как родителя его звали Большим Жаном, а меня зовут Большой Мари, потому что всю нашу семью господь не обидел ростом, и дети мои, как на подбор, все вышли рослые. Но это единственное, в чем у нас нет недостатка; всего прочего — в обрез, так что шить себе большой карман не приходится.
— Но почему же все-таки вам хотелось бы быть побогаче? Разве вы страдаете от бедности? Мне кажется, что жилище у вас неплохое, вы сыты и пользуетесь завидным здоровьем.
— Да, да, у нас, слава богу, есть все необходимое, а многие люди, быть может, стоящие больше, чем мы, и Этого лишены; но видите ли, сударыня, быть счастливым или несчастным — это зависит от того, как смотреть на жизнь…
— Вы совершенно правы, но тут-то и возникает вопрос, — сказала Марсель, которая, наблюдая за лицом мельничихи и слушая ее речи, отметила про себя ее природную сметливость и здравомыслие. — Если вы так хорошо умеете судить обо всем, то почему же вы жалуетесь?
— Это не я жалуюсь, а Большой Луи, или, вернее сказать, я жалуюсь, потому что вижу, что он недоволен и не жалуется — сдерживает себя и меня огорчать не хочет. Но когда ему становится невмоготу, у него, бедняги, это вырывается-таки наружу! Только одно словечко, бывает, и скажет, но у меня от него сердце разрывается. Он говорит: «Никогда, никогда, матушка!» — и значит это, что он уже всякую надежду потерял. Но потом — нрав-то у него от природы веселый (точь-в-точь как у его покойного родителя) — он словно бы опоминается и давай мне разные сказки сказывать; не знаю уж, меня ли тем утешить хочет, сам ли верит, что все-таки сбудется в конце концов то, что он себе в голову забрал.
— А что же он забрал себе в голову? Он сильно увлечен чем-то?
— Да еще как сильно-то, чуть что не до безумия! Только не любовь к деньгам его свербит, на деньги он не жаден, такого за ним никогда не водилось. Когда отцово наследство делили, он уступил братьям и сестрам все, что они хотели взять себе, и всякий раз, как немного разживется, готов бывает отдать заработанное первому, кто попросит у него помощи. Это никак не тщеславие пустое: он ведь всегда в крестьянской одежде ходит, хоть и образование получил и мог бы наряжаться не хуже иного горожанина. До распутства он тоже не охотник, и вкуса к мотовству у него нет: довольствуется малым и шататься без дела не имеет привычки.
— Так что же это в таком случае? — снова спросила Марсель, успевшая своей миловидностью и сердечностью завоевать доверие старухи.
— Что же другое это может быть, по-вашему, как не любовь? — загадочно усмехнувшись, ответила мельничиха, и в ее ответе чем-то неуловимым обнаружили себя чуткость и тонкая проницательность, проявляемые обычно женщинами в отношении сердечных дел и сближающие их между собой независимо от общественного положения и возраста.
— Вы правы, — сказала Марсель, подходя поближе к Большой Мари. — В молодости любовь — главная помеха душевному покою. А эта женщина, которую любит ваш сын, она, значит, богаче, чем он?
— О, зачем вы так говорите — женщина? Мой бедный Луи — парень честный и не станет бегать за замужней. Это девушка, молодая девушка, да такая, что всем вышла: и сердце у нее доброе, и собой она хороша на диво.
Марсель поразило сходство между любовной историей мельника и ее собственной; ее разбирало любопытство, подстегиваемое душевным волнением.
— Если эта красивая и славная девушка любит вашего сына, она в конце концов пойдет за него.
— Я и сама говорю себе порой, что пойдет, потому как она любит его, — это уж я точно знаю, сударыня, хотя сам Луи совсем в том не уверен. Девушка она благонравная, не из таких, что могли бы объявить мужчине: хочу, мол, за тебя, а что родители против, мне это все равно. Кроме того, она немного насмешница и любит покрасоваться; это неудивительно в ее возрасте — ведь ей всего восемнадцать годочков от роду! Ее лукавая мордашка моего бедного парня просто с ума сводит. Потому-то, когда я вижу, что ему кусок в горло нейдет, или слышу, что он ни с того ни с сего начинает орать на Софи (это нашу кобылу мы так уважительно прозвали), мне охота бывает его утешить, и тогда я не могу удержаться от того, чтобы не сказать ему, что я обо всем этом думаю. И он мне, по правде говоря, верит, потому как соображает, что я разбираюсь в женском сердце получше, чем он. А я же вижу, что красотка, встречая его, покрывается румянцем, а когда прогуливается в здешних местах, то ищет его глазами. Но напрасно я говорю это парню: только поддерживаю его безумие; лучше было бы говорить ему, что он должен выбросить ее из головы.
— Но почему же? — сказала Марсель. — Любовь делает невозможное возможным. Уверяю вас, милая, что любящая женщина способна преодолеть все препятствия.
— И я так думала, когда молода была. Я говорила себе, что любовь женщины как поток, что все сметает на своем пути; и дамбы и земляные валы ему нипочем. Я была богаче, чем мой Большой Жан, а все же вышла за него. Но разница была не такая, как сейчас между нами и этой барышней.
Тут маленький Эдуард вдруг прервал речь мельничиху громко крикнув матери:
— Мама! Погляди-ка! Анри тоже здесь!
VI. Имя на дереве
Задрожав всем телом и едва не вскрикнув, Марсель стала искать глазами, что могло вызвать восклицание ребенка.
Эдуард же устремил взгляд в определенном направлении и показывал пальцем на что-то; посмотрев туда же, Марсель заметила на коре одного из деревьев вырезанное ножом имя. Мальчик уже умел немного читать и легко прочитывал некоторые знакомые ему слова и кое-какие имена, которые с ним раньше, возможно, охотнее всего разбирали по буквам. Он без труда распознал имя «Анри», выведенное на гладком стволе серебристого тополя, и вообразил, будто его друг прибыл сюда следом за ним. Захваченная воображением своего сына, Марсель на мгновение поверила, что Анри Лемор сейчас предстанет перед ней, выйдя из ольховой рощи. Однако стоило ей чуть-чуть подумать, и она грустно улыбнулась, устыдясь того, что так легко поддается иллюзиям.
Но мы всегда неохотно отказываемся от самой безумной надежды, и Марсель не удержалась от искушения спросить мельничиху, кто из ее семьи или среди соседей носит это имя.
— Да никто, насколько мне известно, — ответила старуха, — я с таким именем никого не знаю. Правда, в Ноане — городишко тут такой есть — живет семья по фамилии Анри, но это люди вроде меня самой, писать не умеют — ни на бумаге, ни на деревьях… Только вот разве сын их… Он недавно с военной службы вернулся… Да нет! Он уж года два с лишком не показывался здесь…
— Так вы не знаете, кто мог вырезать это имя?
— Я не знала даже, что тут нацарапано что-то. Никогда внимания не обращала. Да коли бы и заметила, не смогла бы прочесть. А ведь средств хватало, чтобы сделать меня образованной, но в мое время такого в заводе не было. На бумагах заместо подписи ставили крест, и все было честь честью, по закону.
