— О народ! Ты обладаешь провидческим даром! В самом деле, для тебя господь совершит чудеса, и на тебя снизойдет дух святой! Тебе неведомо уныние, ты не подвержен никаким сомнениям! Ты знаешь, что сердце могущественнее науки, ты чувствуешь свою силу, силу своей любви и полагаешься на вдохновение! Вот почему я сжег свои книги, вот почему я захотел вернуться в народ, от которого меня оторвали мои родители. Вот почему меня влекут к себе бедняки и чистые сердцем простолюдины: у них я хочу почерпнуть веру и истовость в следовании божеским заветам, утраченные мною в то время, когда я рос среди богачей.
— Понимаю! — сказал мельник. — Вы больной, жаждущий исцеления.
— Ах, я бы исцелился, если бы жил подле вас.
— Я бы охотно способствовал вашему исцелению, если бы вы обещали мне не заражать меня своей болезнью. Для начала скажите одну разумную вещь — обещайте, что женитесь на госпоже Марсели, каково бы ни было ее материальное положение, если она согласится выйти за вас.
— Вы снова пробуждаете во мне тревогу. Раньше вы сказали, что у нее нет больше ничего; потом заговорили как-то по-другому и вроде бы дали мне понять, что она еще богата.
— Ну что ж, пора вам узнать правду: это было испытание для вас. Триста тысяч франков еще существуют, и папаша Бриколен напрасно старается: я подам ей такой совет, что она их сохранит. С тремястами тысячами франков вы, приятель, вполне можете творить добро, раз я с пятьюдесятью тысячами, которых у меня еще нет, собираюсь спасти мир.
— Я восхищаюсь вашим веселым нравом и завидую вам, — сказал Лемор с подавленным видом. — Но вы снова убили меня. Я обожаю эту женщину, этого ангела, но я не могу стать супругом женщины богатой. В обществе существуют предрассудки относительно чести; помимо своей воли я завишу от них и не могу их отвергнуть. Я не мог бы считать своим это состояние, которое она должна и хочет, конечно, сохранить для сына. Я не мог бы и помыслить о том, чтобы употребить свое богатство на пользу людям, ибо уже одним этим нарушил бы нравственный закон. Кроме того, меня не оставляла бы в покое совесть, что я обрек на бедность бесконечно дорогую мне женщину и ребенка, чьей независимостью в будущем я не вправе пренебречь. Я страдал бы оттого, что подвергаю их лишениям, и беспрестанно дрожал бы за них, опасаясь, что они не выдержат тягот такой жизни и сломятся под их бременем. Увы! И это дитя и эта женщина — не нашей с вами породы, Большой Луи! Разжалованные из господ, они все же потребовали бы от своих бывших рабов такого же ухода и таких же удобств, к каким привыкли прежде. Они тосковали бы и чахли под нашими соломенными кровлями. Любой труд оказался бы непосильным для их слишком неясных рук, и всей нашей любви, возможно, Ее хватило бы, чтобы поддержать их до конца той борьбы, которая становится уже непосильной для нас самих…
— У вас снова начинается приступ вашей болезни, снова вас покидает вера! — прервал Лемора Большой Луи. — Вы не верите даже в любовь, не видите, что эта женщина все снесла бы ради вас и чувствовала бы себя при этом счастливой? Вы недостойны такой большой любви, право, недостойны!
— Ах, друг мой, пусть только она обеднеет, совсем обеднеет, но чтобы мне не пришлось упрекать себя в том, что я способствовал такому повороту, и вы увидите, смогу ли я быть ей надежной опорой.
— Ну хорошо! Вы трудитесь, чтобы заработать немного денег, так же как и все мы. Почему же вы так презираете принадлежащие ей деньги, которые тоже заработаны?
— Они не были заработаны трудом бедняка; это украденные деньги.
— Как так?
— Это наследство, доставшееся ей от предков, а они приобрели свое богатство феодальными грабежами. Это пот и кровь народа, которыми как бы цементировались камни их замков и удобрялись их земли.
— Ваша правда! Но на деньгах не держится такого рода ржавчина. У денег есть свойство грязниться и очищаться — в зависимости от того, что за рука к ним прикасается.
— Нет! — с горячностью вскричал Лемор. — Существуют грязные деньги, которые марают принимающую их руку.
— Это одно краснобайство! — спокойно возразил мельник. — Все равно деньги эти — деньги бедняка, поскольку они были выжаты из него путем грабежа, насилия, произвола. Ужели бедняк не должен принять их обратно только потому, что они долгое время находились в руках разбойников? Пойдем-ка спать, дружище, вы совсем свихнулись. В Бланшемон вы не поедете: я тверже чем когда-либо уверен, что делать этого не следует, потому как вам нечего сказать, кроме глупостей, нашей милой госпоже Марсели. Но, тысяча чертей, вы не уедете от меня, прежде чем не откажетесь от ваших… погодите, сейчас найду слово… от ваших утопий! В точку я попал?
— Возможно, — задумчиво произнес Лемор, которого любовь толкала на то, чтобы подчиниться авторитету своего нового друга.
День третий
XIX. Портрет
Мы не знаем, согласуется ли с правилами искусства подробное описание внешнего облика и одежды персонажей, которых автор выводит в романе
[29]
. Возможно, рассказчики нашего времени (и мы — в первую очередь) несколько злоупотребили в своих повествованиях модой на портреты. Тем не менее это старый обычай, и хотя мы верим, что будущие мастера изящной словесности, осудив наш мелочный педантизм, будут рисовать действующих лиц своих произведений более крупными и резкими мазками, сами мы не ощущали достаточной твердости в своей руке, чтобы отклониться от проторенного пути, и собираемся сейчас исправить оплошность, состоящую в том, что до сих пор мы не дали портрета нашей героини.
В самом деле, не терпит ли в чем-то существенном ущерба этот интерес, что вызывает у нас романтическая история, хотя бы и весьма жизненная, когда мы не знаем, насколько примечательна была внешность главной героини? Недостаточно даже, чтобы нам сказали: «Она была хороша собой»; если нас берут за живое превратности ее судьбы и необычность обстоятельств, в которых она оказалась, то мы хотим Знать, блондинка она или брюнетка, высока или мала ростом, порывиста или мечтательна, предпочитает щегольские или скромные наряды; если нам говорят, что она идет по улице, мы бросаемся к окну поглядеть на нее и, в зависимости от впечатления, производимого ее обликом, либо начинаем симпатизировать ей, либо — так и быть — прощаем ей то, что она понапрасну привлекла к себе внимание публики.
