— Пройдет, пройдет, дядюшка! Обольетесь холодной водицей, а затем — на боковую, и как рукой снимет…
— Меня раздавили, переехали… — прохрипел Кадош.
— А что, может быть, так и есть! — воскликнул Лемор.
— Всегда говорится что-нибудь в этом роде, — отозвался мельник, достаточно часто слыхавший тяжелый пьяный бред, чтобы чересчур обеспокоиться. — Слушайте, папаша Кадош, с вами в самом деле приключилось несчастье?
— Да, да… коляска, коляска… грудь, живот, руки…
— Отцепите от двуколки фонарь и принесите мне, — сказал мельник Лемору. — Эти фонари освещают дорогу лишь на несколько шагов, а вокруг кажется еще темнее. Вот поднесем ему фонарь к носу и тогда точно увидим, пьян он или зашиблен.
— Не пьян я, не пьян, — снова выдавил из себя нищий, — меня убили, раздавили, как шелудивого пса. Конец мой пришел. Да будут господь бог, пресвятая богородица и все добрые христиане милосердны к рабу божьему Кадошу и да отомстят они за мою смерть!
Лемор приблизил к нищему фонарь. Лицо нищего было мертвенно-бледным, одежда его представляла собой такие отрепья, что нельзя было сказать, появились ли на ней новые дыры и пятна, которые в другом случае могли бы свидетельствовать о злополучном происшествии, но обнажив исхудалую, с выступающими ребрами, грудь старика, Лемор и мельник обнаружили на ней багровые полосы: то были следы железных ободьев колес, проехавшихся по телу несчастного. Однако крови не было заметно, ребра, по-видимому, сломаны не были. Дыхание было еще относительно свободным. Старик даже смог рассказать, что с ним случилось, и ему достало сил, чтобы осыпать проклятиями разъезжающего в коляске богача вкупе с его мерзким слугой, превзошедшим хозяина в наглости и жестокости, и призвать на их головы самые ужасные кары, какие только может пожелать своим недругам человек, охваченный яростью и отчаянием.
— Слава богу, — сказал мельник, — вы живы, дядюшка Кадош. И, надо надеяться, не помрете сейчас. Это вот оно что: правое колесо проехалось по канаве, вон — след от него. Это вас и спасло; карета накренилась, и на вас пришлась самая малая часть ее веса. Просто чудо, что она не завалилась на бок.
— Я-то сделал все, что мог, чтобы свалить ее, — произнес нищий.
— Вот, значит, ваша сметка вам и помогла: вас не раздавили насмерть. Но мы еще заставив поплясать виновных. Ну, в первую очередь, отвечать, конечно, должен не Равалар — он, бедняга, поди, больше потрясен, чем вы сами, — а этот зловредный парень, будь он неладен.
— А кто возместит мне мои рабочие дни, — я же их сколько потеряю! — плаксиво протянул нищий.
— Да вы, черт возьми, заработали больше прогуливаясь, чем мы работая. Но вам окажут помощь, папаша Кадош. Мы устроим сбор в вашу пользу. А сам я отсыплю вам столько муки, сколько весите вы сами. Не расстраивайтесь; когда у человека хворь, нельзя поддаваться страху, а то вконец себя изведешь.
Говоря так, добряк мельник с помощью Лемора перенес нищего в двуколку, и они повезли его шагом, тщательно избегая разбросанных на дороге булыжников. Господин Тайян, который поднимался по склону тихонечко, чтобы не Задохнуться, весьма удивился, увидев их едущими обратно, но когда узнал, в чем дело, вполне одобрил то, что его коляской воспользовались для перевозки больного, хотя и подосадовал про себя, что из-за этого должен будет задержаться, да еще второй раз преодолевать крутой подъем, когда он уже почти совсем добрался до верха. Покряхтев, он все же снова спустился вниз — посмотреть, не может ли он чем-либо быть полезен своим друзьям — хозяевам мельницы, и помочь бедняге Кадошу.
Старика заботливо уложили на кровать самого мельника, но тут он вдруг потерял сознание. Его привели в чувство, дав понюхать уксуса.
— Лучше бы мне водочки нюхнуть, — произнес он, приходя в себя, — здоровее она для человека.
Ему принесли водочки.
— Лучше мне хлебнуть ее, чем нюхать, — разохотился нищий, — это больше подкрепляет.
Лемор воспротивился: после такого несчастного случая горячительное могло вызвать отчаянный приступ лихорадки. Кадош, однако, продолжал просить. Мельник попытался отговорить его, но тут вмешался господин Тайян. Нотариус годами так тщательно следил за собственным здоровьем, что в конце концов подпал под влияние некоторых медицинских предрассудков. Он заявил, что в подобных обстоятельствах вода может оказаться смертельной для человека, который, возможно, целых пятьдесят лет не брал ни капли ее в рот; что спиртное, как привычное ему питье, произведет на него лишь благотворное действие; что серьезных повреждений у него нет, а он только очень испуган, и небольшое возбуждение от «рюмашечки» восстановит его силы.
Мельничиха и Жанни, верившие, как все крестьяне, в безусловную целительность вина и водки при любых болезнях, поддержали нотариуса, также высказавшись за удовлетворение просьбы пострадавшего. Мнение большинства возобладало, но пока ходили за стаканом, Кадош, в самом деле испытывавший жажду, всегда томящую тяжелобольных, поспешно приложился к бутылке и одним духом выдул больше половины ее содержимого.
— Хватит, хватит! — крикнул мельник, останавливая его.
— Как, племянничек! — возразил нищий с достоинством отца семейства, требующего, чтобы ему не мешали осуществлять его законные права. — Ты отмеряешь мне мою долю в своем доме? Жмешься, когда надо оказать помощь больному дядюшке?
Несправедливый упрек Кадоша сломил благоразумное сопротивление Большого Луи. Он оставил бутылку подле старика, сказав ему:
— Придержите ее впрок, а покамест — будет.
— Ты хороший родственник, стоящий племянник! — молвил Кадош, который, глотнув водки, словно воскрес из мертвых. — Ежели мне крышка, то лучше мне помереть в твоем доме, потому как ты похоронишь меня чин по чину! Красивые похороны всегда мне были по душе. Слушайте меня, племянник, работники, нотариус! Беру вас всех в свидетели: я приказываю моему племяннику и наследнику, Большому Луи из Анжибо, предать мое тело погребению с не меньшим почетом, чем будут хоронить — вскорости, конечно, — старика Бриколена… поелику он ненадолго меня переживет: он моложе, чем я, но… когда-то он дал себе здорово подпалить ноги… Ах, ах! Скажите на милость, вы все, не глупо ли дать себе поджаривать пятки из-за чужих денег? Правда, у него и свои были в том чугунке!
— Что такое он мелет? — вымолвил нотариус, который сидел тут же за столом и не без удовольствия следил за движениями мельничихи, приготовлявшей чай для больного, нацеливаясь тоже проглотить чашечку горячего напитка, чтобы обезопасить себя от вечерних паров над рекой. — Что это за чепуха про поджаривание пяток да про какой-то чугунок?
— Он заговаривается, должно быть, — ответил мельник. — Да и помимо того, что сейчас он пьян и болен, у него обычная старческая болтливость, и события тех времен, когда он был молод, занимают его больше, чем происходящее ныне. Это всегда так у стариков. Как чувствуете себя, дядюшка?
— Теперь получше: глоточек помог, хотя водка у тебя, племянник, слабая, ни к черту не годится! Или, может, меня надули — разбавили ее водой экономии ради? Послушай, ты не должен ничего жалеть для меня, пока я болен, а то, смотри, лишу наследства!
