— Ага, вот еще об этом важном деле разговору не было сегодня, так теперь о нем потолкуем, — сказал, пожав плечами, мельник. — Попробовать бы вам уснуть, папаша Кадош!
— Мне сейчас уснуть? Нет, я не желаю спать, — ответил нищий, приподымаясь с подушки и обводя всех горящими глазами. — Я чувствую, что моя песенка спета, но не хочу помереть на боку, как вол. Ох, что-то давит на грудь, на сердце, словно камень на меня навалили… Душит, мешает… Мельничиха, сделай мне компресс. Никто обо мне тут не заботится, словно я не богатый дядюшка, от которого можно ждать наследства.
— Не сломаны ли у него ребра? — предположил Лемор. — Может быть, поэтому ему так давит на сердце?
— Я в этом не смыслю ни аза, да и никто из нас не смыслит, — отвечал мельник. — Но можно, конечно, послать за лекарем: он наверняка еще в Бланшемоне.
— А кто ему заплатит? — спросил нищий, который, хоть и похвалялся перед всеми своим воображаемым богатством, был скуп и дрожал над каждым грошом.
— Я заплачу, дядюшка, — успокоил его Большой Луи, — ежели только он не захочет просто по человечеству сделать, что будет нужно. Про меня никто не скажет, что я позволю бедняку околеть в моем доме без помощи, которую оказали бы богатому. Жанни, садись на Софи и быстро поезжай за господином Левернем!
— На Софи? — с усмешкой повторил Кадош. — Ты говоришь это по привычке, племянник! Ты забыл, что Софи украли.
— Софи украли? — спросила мельничиха, которая выходила и теперь снова вошла в комнату.
— Он бредит, матушка, — ответил мельник. — Не обращайте внимания на его слова. Скажите-ка, папаша Кадош, — понизив голос, обратился он к нищему, — вы, значит, про это знаете? Не можете ли вы к тому же сообщить мне какие-нибудь сведения о похитителе?
— Кому это ведомо? — сокрушенно отозвался Кадош. — Кто умеет находить воров? Во всяком случае, не жандармы, они слишком глупы для этого! Кто когда-нибудь мог сказать, что за люди жгли ноги папаше Бриколену и похитили у него чугунок?
— Ах, вы опять про то же! — воскликнул мельник. — Послушайте, дядюшка, вы все время твердите о поджаривании ног. С некоторых пор всякий раз, как я вас встречаю, вы заговариваете об этом, а сегодня в вашей истории появился еще чугунок какой-то. Его вы раньше при мне не поминали!
— Не заставляй его разговаривать! — сказала сыну мельничиха. — Из-за тебя у него усилится лихорадка.
Нищего и в самом деле лихорадило. Как только он замечал, что присутствующие не смотрят на него, он украдкой делал глоток из бутылки и затем ловко прятал ее под подушку у стены. С каждой минутой он явно приободрялся, и нельзя было без удивления смотреть на то, как хорошо переносит этот глубокий старик повреждения, которых не выдержал бы никто другой.
— Чугунок! — повторил он, пристально глядя на Большого Луи; выражение глаз у него было странное и вызывало безотчетную тревогу. — Чугунок! Он всего важнее в этой истории, и я сейчас вам ее расскажу.
— Расскажите, расскажите, папаша Кадош, мне будет интересно послушать, — заметил нотариус, внимательно следивший за нищим.
XXXIII. Завещание
— Был один чугунок, — продолжал Кадош, — старый, неказистый чугунок, ничем не примечательный… Но никогда нельзя судить но внешности: чугунок этот с наглухо запаянной крышкой, тяжелый… ох, до чего же он был тяжелый!.. содержал пятьдесят тысяч франков старого господина де Бланшемона, чья внучка сейчас на ферме у Бриколенов. Кроме того, старый папаша Бриколен, который тогда был молодым человеком, — тому уж сорок лет, ровно сорок — заложил в чугунок свои собственные пятьдесят тысяч, заработанные на одном выгодном дельце с шерстью. Эх то-то было времечко! Одни только поставки для армии чего стоили! И деньги, отданные на хранение арендатору господином де Бланшемоном, и деньги самого арендатора — все это были славненькие луидоры двадцатичетырехфранкового достоинства, с изображением его величества короля Людовика Шестнадцатого, — монеты из тех, что мы называем «жабий глаз», потому как у них на оборотной стороне вычеканен круглый гербовый щит. Всегда-то я любил эти монеты! Говорят, что при размене их кое-что теряешь, а я скажу, что выигрываешь: двадцать три франка одиннадцать су — это всегда будет ценнее, чем дрянной наполеондор достоинством в двадцать франков. Монеты помещика и арендатора были перемешаны. Только арендатор, который любил свои луидоры ради них самих (так-то и надо любить денежки, дети мои!), переметил их крестом, чтобы отличить от хозяйских, когда придет время их возвращать. Он сделал это по примеру самого хозяина: тот переметил свои золотые одной чертой — как тогда болтали, забавы ради и еще для того, чтоб их ему не подменили. Так что, бишь, я говорю? Да! На них была метка… и сейчас еще есть… потому как ни один из этих кругляшей не пропал; даже наоборот, к ним еще и другие прибавились!
— Что за сказки он плетет? — сказал мельник, посмотрев на нотариуса.
— Тихо! — остановил его нотариус. — Пусть говорит! Мне кажется, я начинаю кое-что понимать. Ну и что же было дальше? — спросил он нищего.
— А дальше было то, что арендатор запрятал чугунок в дыру, выдолбленную в стене (дело было в замке Бофор), и велел заложить дыру кирпичом. Когда к нему явились поджариватели… Не надо думать, что все они были из простонародья! В их числе было немало бедняков, но были и богачи! Я их хорошо знаю, черт бы их побрал! Некоторые до сих пор живы, и им низко кланяются при встрече. Были среди нас…
— Среди вас? — вскричал мельник.
— Молчите! — снова одернул его нотариус, сильно сжав ему руку у локтя.
— Я хочу сказать, что среди них были стряпчий, мэр, кюре, мельник… может быть, и нотариус… Это я не про вас, господин Тайян: вы тогда, верно, только на свет родились; и не про тебя, племянничек: ты был бы слишком прост для такого дела.
— Итак, поджариватели забрали деньги? — подсказал нищему нотариус.
— Не забрали они их, вот что самое забавное! Они подпекали ножки несчастному простофиле Бриколену… Это было ужасно… Чудовищное было зрелище…
— Так это происходило у вас на глазах? — спросил мельник, не в силах сдержаться.
— Нет, нет, я этого не видел, — открестился нищий, — но один мой дружок, который был там, рассказал мне обо всем.
— Ну, слава богу, — вымолвил мельник, у него отлегло от души.
— Пейте свой чай, папаша Кадош, — сказала мельничиха, — и не болтайте столько, а то вам хуже станет.
— Иди ты, мельничиха, ко всем чертям со своим кипятком, — ответил нищий, отталкивая чашку, — терпеть не могу это пойло. Дайте мне дорассказать мою историю; долго она лежала камнем у меня на душе, и сейчас я хочу, пока не помер, выложить ее всю до конца, а меня то и дело перебивают!
— Это правда, — сказал нотариус, — сегодня утром вы пытались рассказать ее людям на церковной площади, но все поворачивали к вам спину, говоря: «Ну вот, папаша Кадош снова завел свою историю про поджаривателей, пошли отсюда!» Но меня-то она заинтриговала, и я охотно дослушаю. Продолжайте же.
