Лошадь нотариуса, одолев рысью и галопом три мили изнурительного пути по крутым и отнюдь не гладким дорогам Черной Долины, в самом деле утомилась настолько, что, едучи обратно, наши путешественники должны были где-то неподалеку от Лис-Сен-Жорж остановиться и дать ей передохнуть. Для Софи, которую привязали к двуколке, такой бешеный аллюр был непривычен, и она была вся в мыле.
Сердце мельника не выдержало. Он сказал Лемору:
— Нельзя так жестоко обращаться с животными, и потом я не хочу, чтобы наш славный нотариус в награду за свою честность и проницательность в этом Деле остался без лошади. Что касается Софи, то как ни важен наш чугунный горшок, ей не должна достаться участь глиняного горшка из басни
[39]
. Вон хорошая лужайка, она скрыта среди деревьев, и на ней не видать ни людей, ни животных. Пойдем-ка туда. На двуколке, в ящике для клади наверняка должен быть мешок с овсом, потому как господин Тайян — человек предусмотрительный и не поедет в дорогу, снаряженный на фу-фу. Передохнем здесь четверть часика, маленько наберемся сил и снова поскачем. Жаль, что когда я выпустил на все четыре стороны дядюшкину свинью (пусть ее унаследует кто хочет!), я забыл утащить с собой ее хлебные корки: у меня сейчас так живот подводит, что я не прочь был бы пожевать овса вместе с Софи, кабы не боялся ее обидеть. Кажется, я не очень хорошо начинаю свою роль наследника богатого дяди. У меня в руках целое сокровище, а я помираю с голоду.
Так по своей привычке балагуря, Большой Луи разнуздал лошадей и подал обеим их обед — лошади нотариуса в том же мешке, который был вынут из ящика для клади, а Софи — в своем мельничьем колпаке, который он ей потешным образом прицепил на морду.
— Просто удивительно, как у меня сейчас легко на сердце, — сказал он, забравшись в кусты и открывая чугунок. — Знаете ли, господин Лемор — ведь тут мое счастье, — ежели золотые не только на поверхности и горшок не наполнен одной лишь медью. Мне прямо страшно: горшок такой тяжеленный, что в нем вроде бы и вправду сплошь золото. Ух ты!!! Помогите-ка мне сосчитать, сколько их тут есть, луидоров!
Счет был произведен быстро. Золотые монеты старой чеканки лежали в чугунке сложенные в столбики по тысяче франков каждый и завернутые в грязные обрывки бумаги. Развернув их, Лемор и мельник увидели на монетах метки, о которых говорил нищий. На каждом луидоре папаши Бриколена был нацарапан крест, на монетах господина де Бланшемона — черта. На дне горшка было приблизительно на три тысячи франков серебра монетами различного достоинства и даже горсть меди — последний вклад нищего в кубышку.
— Этот остаток, — сказал мельник, бросая серебро и медь на дно чугунка, — к есть состояние моего «дядюшки», наследство, достающееся вашему покорному слуге. Это те грошики, которые старый греховодник без зазрения совести выклянчивал у вдов, и они вернутся к вдовам и сиротам, можете мне поверить. И кто знает, не краденые ли они еще? Принимая в расчет, что мой «дядюшка» — упокой, господи, его душу — стибрил мою Софи, у меня нет большого доверия к тому, что эти деньги все чистые. А что, я с душой окажу помощь беднякам! Ведь мне не часто удается доставить себе такое удовольствие. То-то я себя потешу — истинно на королевский манер. Знаете ли вы, что в нашем краю трех тысяч франков достаточно, чтобы спасти от нищеты и прилично обеспечить три семьи?
— Но вы имеете в виду только эти деньги, Большой Луи, а подумайте, сколько еще людей может благодаря вам осчастливить госпожа де Бланшемон; ведь ей самой такая огромная сумма, конечно, тоже не нужна.
— О, я знаю, что она, как и я, способна живо с ними расправиться подобным образом. Но, кроме того, в этом деле есть нечто весьма лестное для моего самолюбия, а именно то, что Бриколен из моих рук получит подарочек, который заставит его плясать от радости. Из этих денег он не сделает христианского употребления, но подарочек сильно поправит мои дела, которые вчера вечером изрядно подпортились.
— То есть, дорогой Луи, теперь вы сможете просить руки Розы?
— Ох, не воображайте слишком многого! Коли бы эти пятьдесят тысяч были мои, можно было бы с грехом пополам сладить дело. Но Бриколен знает счет деньгам лучше вашего! Он скажет: «Вот мне прибавилось пять тысяч пистолей; Большой Луи, принеся их мне, только выполнил свой долг. Что мое, то не его. Следовательно, у меня в кармане теперь больше на пятьдесят тысяч франков, а он как был, так и останется на бобах со своей мельницей».
— И он не будет ни поражен, ни тронут такой честностью, на какую сам, конечно, не способен?
— Поражен — пожалуй; но тронут — ничуть! Но он скажет себе: «Этот парень может быть мне полезен». Порядочные люди необходимы для тех, кто сам порядочностью не отличается. И он простит мне мои грехи, возобновит у меня свои заказы, за которые я очень держусь, потому как благодаря им я могу видеть Розу и разговаривать с ней каждый день. Вы видите, что, хотя я себя и не тешу надеждами, у меня есть причины быть довольным. Вчера вечером, когда я танцевал с Розой, по тому, как она себя вела, можно было поверить, что она любит меня, и я был так горд, так счастлив! Ну что ж, я по крайней мере обрету мое вчерашнее счастье, а о будущем задумываться не стану. И это уже много! Милейший дядюшка Кадош, ты и не подозревал, как твой чугунок утешит меня в моих скорбях! Ты думал, что обогатишь меня, а ты меня осчастливил!
— Но, дорогой Луи, поскольку вы вручите Марсели сумму, равную той, которой она хотела пожертвовать ради вас, вы можете теперь согласиться с ее предложением сделать уступку Бриколену?
— Чтобы я согласился на такое дело? Никогда! Не будем даже говорить об этом предложении. Оно для меня обидно. С меня снимут запрет показываться на ферме — больше ничего мне не нужно. Поглядите, как красиво выглядит это богатство, как оно сияет. Сколько в нем скрыто возможностей облегчить страдания, унять душевные муки. А все-таки недурная вещь деньги, господин Лемор, согласитесь! Вот здесь, у меня на ладони, жизнь пяти-шести бедных ребятишек!..
— Дружище, я вижу в них только то, что в них есть на самом деле — слезы, стенания, мучения старика Бриколена, скряжничество нищего, всю его постыдную, бессмысленную жизнь, целиком потраченную на трусливое, с постоянной оглядкой, любование краденым.
— Гм! Вы правы! — отозвался мельник, с внезапно возникшим чувством отвращения кинув золото, которое он держал в горсти, обратно в чугунок. — Сколько здесь собралось преступлений, низостей, тревог, лжи, страхов и несчастий! Вы правы, деньги — это мерзость. Вот уже и мы сами разглядываем и считаем, хоронясь от людей, золотые монеты, мы сами уже стали похожи на разбойников: вооружены пистолетами, боимся, что на нас нападут другие бандиты или схватят за шиворот жандармы. Прочь, скройся с глаз, проклятое! — вскричал он, закрывая чугунок крышкой. — И поехали, дружище! Какая радость, что оно не наше!
