— Вполне возможно. А народ, для которого мы трудимся и всем на свете жертвуем, ему и дела до нас нет, он нам помогать не желает. Ты правильно сказала — он трясется от страха. Но этого мало — он еще и эгоистичен: взять хотя бы вас, крестьян. С какой радостью схватились вы за участки, подаренные вам революцией, а теперь их приходится отнимать у вас силой, иначе не заставишь защищать вашу же землю.
— Вы сами виноваты! Не надо было нас озлоблять своими безумствами. Смотрите, как вы поступили с Эмильеном! Он пришел сюда, чтобы пойти добровольцем в армию, а вы его посадили в тюрьму. Думаете, это воодушевляет других?
Скажите, что с ним собираются сделать, — вы наверняка знаете!
— Я добился, что его отправят в Шатору. И это большая моя победа.
— Тогда я тоже отправляюсь в Шатору.
— Поступай как знаешь, но поверь мне — ты взялась за непосильное дело.
— Зачем говорить под руку, если я все уже решила?
— Хорошо. Пытайся, рискуй жизнью ради него, если хочешь, если такова твоя судьба. Помни только вот о чем: если твоя затея провалится и все выплывет наружу, ты обрекаешь Эмильена на верную смерть, тогда как, сидя в тюрьме, он, возможно, останется в живых. Прощай, больше мне нельзя здесь оставаться. Я принес тебе паспорт, вернее — свидетельство о благонадежности, и немного денег — без них ты никак не обойдешься.
— За свидетельство спасибо, а денег у меня более чем достаточно. Когда Эмильена увозят?
— Завтра утром. Здешние тюрьмы переполнены, вот я и отправляю отсюда троих. Эмильен уже в списке этих арестантов.
Заслышав звонок у входной двери, господин Костежу поспешно покинул меня. Больше я его не видела. Остаток дня я употребила на изучение карты Кассини, которую обнаружила в комнате госпожи Костежу, и к вечеру знала назубок, как если бы ее перерисовала. Когда Лориан принес ужин, я сказала ему, что хочу вернуться в Валькрё, и попросила не запирать входную дверь. Пообещав ему удалиться незаметно, я выждала подходящую минуту и сдержала слово. В доме господина Костежу я появилась ночью и ушла с наступлением темноты; слуги так и не узнали, что целые сутки я провела вместе с ними, под одним кровом.
Я долго размышляла, что мне теперь делать: оставаться в городе, где в любую минуту мне грозила встреча с Памфилом, значило рисковать переводом Эмильена в другой город; вернуться в Валькрё было равносильно тому, чтобы обречь себя на полное неведение и навсегда потерять Эмильена из виду. Я решила отправиться в Шатору, так как знала, что туда каждое утро ходит дилижанс: накануне на кухне я не теряла времени даром, прислушивалась к разговорам и все запоминала. Закутавшись поплотнее в свою серую накидку и зажав узелок под мышкой, я вышла из города и побрела наугад, пока наконец не увидела женщину, сидящую в одиночестве у своего дома. Я спросила у нее дорогу на Париж, и она мне толково объяснила. Пришлось пройти порядочный кусок, но я быстро его одолела. Вокруг царило безмолвие, лиможское предместье мирно спало. Здесь мне и следовало дожидаться дилижанса, но в котором часу он появится? По этой дороге, несомненно, поедет и тюремная карета с арестантами. Значит, тут и надо сторожить. В темноте я внезапно заметила церковь — двери ее были распахнуты настежь, она была погружена во мрак, и даже на клиросе привычно не теплилась лампадка. Церковь показалась мне заброшенной, и я решила укрыться в ней на ночь. Пробираясь на ощупь, я запнулась о ступеньки и упала, очень удивившись тому, что под руками у меня трава. Откуда она тут взялась? Церковь ведь еще не превратилась в развалины. Потом послышались какие-то шепотки и осторожные шаги — казалось, кто-то до меня уже нашел там приют. Я испугалась и на цыпочках стала выбираться назад. Накануне ночью я выспалась и потому могла бодрствовать. Прошлась по дороге до зарослей кустарника и там решила дождаться рассвета. Несколько раз я клевала носом от томительного ожидания, но заснуть себе не давала, боясь пропустить дилижанс.
Наконец услыхала топот конских копыт и выбежала из своего укрытия. Ко мне приближалась огромная телега с крытым верхом, на манер почтовой кибитки, которую прикрывал конвой из четырех всадников в военных мундирах, при саблях и карабинах. Дорога забирала в гору, и они придержали лошадей. Сердце у меня так сильно забилось от мысли, что передо мной тюремная карета. Ночью я решила, что пропущу ее, и все-таки поеду дилижансом, но теперь надежда победила осторожность. Я прямо направилась к одному из всадников и спросила его с напускным простодушием, не это ли почтовая карета в Шатору.
— Вот дуреха! — последовал ответ. — Протри глаза, а то не видишь, что аристократов на прогулку везем.
Я притворилась, будто не поняла его шутки.
— А если заплатить, сколько надо, — продолжала я, — вы дадите мне местечко сзади или сбоку?
И, положив руку на морду лошади, я добавила:
— Смотрите, не будь меня, ваша лошадка потеряла бы цепку от мундштука.
Тюремная карета едва тащилась, и я успела закрепить цепь, снискав благоволение конвойного.
— А ты куда путь держишь? — спросил он.
— А я намедни в служанки поступила, а здешних мест совсем не знаю. Подвези меня на своей колымаге.
— Мордашка у тебя ничего себе. Ты что, злишься, когда тебе говорят об этом?
— А чего же тут злиться, — ответила я с показной развязностью, которая из-за моей полной невинности не стоила мне особенного труда.
Он дал лошади шпоры и, подъехав к вознице, велел ему остановиться. Пошептавшись с ним, конвойный помог мне усесться на козлы и крикнул своим товарищам:
— Вот какое добро конфисковал!
Те прыснули со смеху, а я задрожала.
«Ничего, — утешала я себя, — главное, что я тут, вместе с Эмильеном. Теперь хоть буду знать, куда его везут и как с ним обращаются. А если эти люди захотят обидеть меня, удеру при первом удобном случае».
Возница был краснолицый, добродушный по виду толстяк с окладистой седеющей бородой, к тому же отчаянный болтун. Через час я уже знала, что он кучер на дилижансе, но на сей раз ему приказали везти арестантов, а на дилижансе нынче Батист, родной его племянник, помощник конюха. По именам он заключенных не знал, да и не проявлял к ним никакого интереса.
— Мне что Республика, что монархия, белые, красные или трехцветные — все едино. Я разбираюсь только в лошадях да в постоялых дворах, где водка получше. А больше с меня и спрашивать нечего. Если правительство прикажет — готов служить верой и правдой. По мне, кто платит, тот и хозяин, тот и прав.
Я притворно восхищалась его мудрой философией, а он все болтал, не закрывая рта, про разные разности, до которых мне не было дела, однако я его слушана, запоминая всякие мелочи и подробности, касающиеся здешних мест. Между прочим, возница рассказал мне, что он родом берриец, вырос в деревушке Креван, о которой я прежде не слыхала.
— Черт побери! — говорил он. — Дикие у нас места, да и люди не лучше. Голову даю на отсечение, что многие ни разу в городе не бывали, дороги мощеной не видали, да и коляски о четырех колесах. Куда ни глянь, все каштановые рощи да папоротники, иной раз пройдешь целое лье и больше, и козы не встретишь. И чего мне дома не сиделось — жил бы себе спокойно, не то что нынче. Вот те крест! В наших краях из-за Республики ни у кого голова не болит. Наверное, там даже не знают, что такая есть в Париже. В большой у нас нужде люди живут — ничего себе не покупают, потому что ничего не зарабатывают.
