Я чувствовала бы себя уверенней, будь Эмильен один, но смею ли я сомневаться в надежности его товарища, а также в том, что у самого Эмильена достанет присутствия духа? Продолжая плести корзину, я запела нашу деревенскую песенку, любимую Эмильеном, которую по его просьбе прежде часто мурлыкала для него. Он вздрогнул, подошел к краю площадки и внимательно посмотрел на меня. Я украдкой кивнула ему головой, как бы говоря: «Ну, конечно, это я!» Он приложил руки к губам, задержал их, изображая долгий поцелуй, быстро послал мне его и тотчас же отошел, чтобы я не успела ему ответить тем же. Он боялся за меня.
Я сообщила Дюмону, что Эмильен предупрежден, и старик очень обрадовался, но тут же огорчил меня дурной вестью: прежнего представителя революционной власти, доброго и справедливого человека, — кажется, звали его Мишо, — только что заменили неким Леженом, о котором рассказывали всякие ужасы. Настроение местных жителей сразу переменилось, было решено предать заключенных суду.
Не стану описывать моих волнений, а сразу перейду к рассказу о дальнейших событиях. Особенно опасным было положение молодых аристократов братьев Шери де Бигю. Их схватили по доносу, что они якобы старались помешать отправке рекрутов на войну, и собирались отправить в Париж для судебного разбирательства, но гражданин Лежен пришел в страшную ярость.
— Вы, что же, не слыхали про новый закон? — кричал он. — Обвиняемые подлежат немедленному суду и каре там, где совершили свои злодеяния.
Лежен устроил процесс, который был прост и недолог. А через несколько дней несчастных братьев, ложно обвиненных в призыве к бунту, приговорили к казни по показаниям всего двух свидетелей и обезглавили, можно сказать, на наших глазах, на площади Святой Екатерины, расположенной неподалеку от Красильных ворот. Пока тянулся этот омерзительный суд, кусок хлеба не шел мне в горло. Я надеялась, что казнь отложат, так как в Креване уже не было ни жандармов, ни палача. Но некий доброхот привез из Иссудена исполнителя, и одновременно в двух шагах от нашего дома воздвигли гильотину. Я укрылась на чердаке, откуда не видать было улицы, но на кровлях обеих башен тотчас же появились заключенные. Их привезли сюда из всех тюрем, чтобы они присутствовали при казни. Я даже представить себе не могла, что в здешних тюрьмах столько заключенных. Почти все они были монахи или монашенки; мужчины стояли на одной башне, женщины — на другой. Их окружала стража, и я, соблюдая осторожность, не показывалась в окне, а из-за ставенки следила за Эмильеном. Он решительно подошел к пролому в парапете и, скрестив руки на груди, невозмутимо следил за приготовлениями к казни. Но когда головы братьев Шери покатились на помост, лицо Эмильена передернулось как от боли, а из толпы, окружавшей гильотину, до меня донеслись душераздирающие крики, нарушившие зловещую тишину: у нескольких женщин началась истерика. Заключенных сразу же увели. Меня трясло, как в ознобе, зубы стучали. Целых два дня я не выходила на улицу, боясь увидеть гильотину и кровь на мостовой.
От страха я совсем ослабела и пала духом, я даже сердилась на собственное малодушие и решила взять себя в руки. Разве я, задумавшая спасти одну из жертв, не иду на такую же смерть? Да, если затея моя провалится, гильотинируют нас обоих. Однако мне следовало доиграть до конца опасную роль и, как Эмильен, быть готовой к самому ужасному исходу.
На следующий день я снова увидела Эмильена, и он кивком головы указал на голубя, летящего с башни ко мне на крышу. Голубей держал наш хозяин-тюремщик, и птицы часто слетались на башню поклевать хлебных крошек, которыми арестанты любили их оделять. Я уже не раз хотела отправить с голубем записку, но не осмеливалась, и сразу поняла, что Эмильен меня опередил. Желто-белую птицу я поймала у ее гнезда и на тряпице прочитала карандашные каракули:
«Ради всего святого, уходите отсюда. Мне ничего не нужно. Я покорен судьбе, и только нависшая над вами опасность отравляет мой душевный покой».
— Если он так беспокоится о нас, — сказала я Дюмону, — давай больше не показываться ему на глаза. Он решит, что нас здесь уже нет, а мы тем временем будем действовать. Медлить нельзя ни минуты. Они прикончат всех заключенных.
— Не думаю, — ответил Дюмон. — Некоторых они освободили, так что отчаиваться рано, лучше все тщательно подготовить. Знаешь, мой милый племянничек, твои советы пошли мне на пользу, и я так ловко разыграл эту комедию, что папаша Мутон — то бишь тюремщик — сдружился со мной, и с завтрашнего дня я приступаю к работе в тюрьме.
— Как тебе это удалось?
— Ты еще не знаешь, что папаша Мутон такой же тюремщик, как мы с тобой. Он тут без году неделя, потому что, когда все здешние тюрьмы оказались переполнены, им пришлось нанимать в охрану новых людей. Стражники эти не жандармы и не военные. Они из местных горожан. Их сыновья пошли в армию добровольцами, а отцов в награду взяли в тюремную охрану. Им платят в день по два франка, деньги эти сдирают с местных богачей, которые отбывают заключение. Хитро придумано, ничего не скажешь. Все эти тюремщики — бывшие мастеровые и поэтому ничего не смыслят в своем нынешнем деле и, по лености, не очень усердствуют. В обязанности папаши Мутона и его жены входят и уборка помещения, и стряпня, и обслуживание арестантов. Он все жалуется на усталость и с большой охотой распивал бы вино со стражниками. Я вызвался делать за него всю черную работу, а чтобы он не догадался, зачем мне это нужно, стал с ним торговаться из-за жалованья. Мы сошлись на том, что он скостит нам плату за жилье, и мы с тобой проникнем в тюрьму. Я говорю «мы», потому что насчет тебя тоже договорился. Сказал, что ты малый не ахти какого ума, и до арестантов тебе и дела нет, но что ты пособишь мне при случае. Папаша Мутон просит только свидетельство о твоей благонадежности, а оно у тебя на имя Нанетты Сюржон. Не можешь ли ты сама его изготовить на имя Люкаса Дюмона?
— Я про это уже подумала, — сказала я, — свидетельство у меня в кармане.
По вечерам я старательно училась писать почерком господина Костежу, так что добилась больших успехов. В ту пору свидетельства большей частью писались на бумаге без водяных знаков, у меня был похожий лист, который папаша Мутон повертел в руках, посмотрел на свет и вернул — читать он не умел. Тогда я решила на всякий случай изготовить такое свидетельство и для Эмильена, но, чтобы не компрометировать господина Костежу, подписала его именем Памфила. Уходя из монастыря, я завернула что-то в клочок бумаги, исписанной этим расстригой, была там и его подпись. Найдя бумажку, я надумала подделать его подпись и без всяких колебаний аккуратно вывела ее на свидетельстве Эмильена.
XV
Поначалу лишь изредка заглядывая в тюрьму, я разыгрывала из себя робкого и не больно-то сообразительного паренька, но скоро поняла, что папаше Мутону хотелось бы, чтобы его помощник был порасторопнее, да и помогал ему больше. Я осмелела и, заручившись его доверием, вошла наконец в камеру Эмильена. Это была мрачная каморка с двумя застланными соломенными матрасами и двумя табуретами. Эмильен сидел вдвоем со старым господином, о котором я уже упоминала; два других матраса пустовали; на них прежде спали те несчастные молодые люди, которых гильотинировали несколько дней назад.
