— Не стыдись тех нежных дружеских чувств, которые ты питаешь к Эмильену — сказал он. — Я давно приметил, какие они искренние и сердечные; не думайте, что я так уж крепко спал, когда вечером вы читали и беседовали подле моего кресла. Я не только видел, с каким интересом вы изучаете философию и историю, но и знал, что вы любите друг друга, ни в чем не греша против нравственности и долга, — иными словами, надеетесь пожениться, когда войдете в возраст.
— Нет, милый приор, я не питала никаких надежд и даже об этом не помышляла. Вспомните хорошенько, разве я когда-нибудь хоть словом обмолвилась о любви или замужестве?
— Твоя правда. Эмильен тоже тебе об этом не заикался, но зато говорил мне — да, да, мне, не такой уж я эгоист и бесчувственный чурбан, чтобы судьба твоя меня не тревожила. Я твердо знаю, что у Эмильена честные намерения, знаю, что никого, кроме тебя, он в жены не возьмет, и одобряю его решение.
Я с радостью увидела, что приору все известно, что можно открыть ему сердце и поделиться всеми моими мучительными сомнениями.
— Послушайте, — сказала я приору, — два дня назад я тоже узнала о его благородных намерениях и, поверьте, не понимаю, как мне следует поступить. Я в полном смятении и даже потеряла сон. Теперь я легче переношу разлуку с ним, ибо солгала бы, сказав, что его любовь мне неприятна, но, право, не знаю, не испорчу ли я ему жизнь, согласившись выйти замуж за него?
— Чем же ты ее испортишь? Эмильен сирота, и если отец уже не может лишить его наследства, так это сделает закон.
— Вы в этом уверены? Нынче столько развелось законов! То, что сегодня постановил один, завтра отменяет другой. А если эмигранты победят и вернутся во Францию?
— Тогда Эмильен, как младший сын, оказывается в том же самом положении, в каком его застала революция.
— А если его брат умрет до него, не успев жениться и обзавестись детьми?.. Я и об этом уже успела подумать!
— Конечно, в таком случае есть основание предполагать, что Эмильен унаследует отцовское имение. Допустим, он его даже получит. Только я не вижу, отчего ваш брак окажется помехой тому, чтобы государство вернуло деньги Эмильену за конфискованную недвижимость, если когда-нибудь сочтет нужным возмещать убытки.
— Об этом я тоже думала и рассудила так: если государство продало недвижимость, то как же оно теперь может возвратить ее Эмильену? Это связано с огромными трудностями.
Но вот вы сами заговорили о возмещении убытков, — разумеется, дети эмигрантов имеют на него право. Нельзя допустить, чтобы дети расплачивались за грехи своих отцов — это же несправедливо! Если Республика погибнет, Эмильену заплатят за конфискованное имущество, и тогда он сможет выгодно жениться и разбогатеть. Я не вправе мешать Эмильену хорошо устроиться в жизни, ибо какой ему прок от меня, у которой нет и никогда не будет ни сантима? Я уверена, что едва мы поженимся, такая партия ему обязательно подвернется. Конечно, он ни о чем не пожалеет и не подумает упрекать меня, но зато я буду себя корить — понимаете, я! Кроме того, у Эмильена столько родственников, двоюродных братьев, дядей, племянников, которых он покамест не знает, но обязательно узнает, как только они вернутся во Францию. Меня эти аристократы станут презирать, а его осудят. К сожалению, я права, ибо то, что Эмильен считает возможным, на самом деле невозможно; ведь, согласившись выйти за него замуж, я стану для Эмильена причиной многих огорчений и утрат, но я смогу избавить его от них, если отвечу ему отказом.
Я заметила, что мои рассуждения серьезно озадачили приора, и сердце у меня сжалось от боли, так как, честно говоря, я надеялась, что он опровергнет их еще более вескими доводами. С тех пор как Дюмон рассказал мне о любви Эмильена, я только и делала, что все обдумывала и строила воздушные замки, сходя с ума от радости и дрожа от страха. Решив поделиться своими сомнениями с приором, я только на то и рассчитывала, что он рассудит все так же, как Дюмон. Однако я отчетливо увидела, что приор пришел в замешательство, ибо я без обиняков показала ему, какие последствия повлечет за собой этот брак и что наше будущее вовсе не так радужно, как ему казалось поначалу. Он сказал мне, что я девушка весьма рассудительная и даже мудрая, но эти слова, разумеется, послужили слабым утешением. Я проплакала ночь напролет и более к этому разговору не возвращалась, боясь, что мне удастся переубедить приора и я буду вынуждена принять чересчур мучительное для меня решение.
Спустя неделю после моего водворения в монастыре я получила наконец от Эмильена письмо, из которого узнала, что в Орлеане его взяли в армию и он уже едет в полк. Еще через неделю пришло второе письмо.
«Вот я и солдат, — писал он. — Знаю, что ты одобряешь меня, и доволен собой. Только не беспокойся обо мне. Жизнь солдата нелегка, особенно нынче, но никто не думает о трудностях, никто не жалуется и даже не замечает лишений. Люди рвутся в сражение, хотят разбить неприятеля. У нас ничего нет, кроме мужественных сердец, и они заменяют нас все. Мое же сердце вдобавок полно воспоминаний о тебе, Нанон, и мне довольно твоей любви, мой ангел, и любви к отчизне, чтобы ощущать в себе силы жить вопреки любым превратностям».
Его другие весточки были так же коротки и примерно такого же содержания. Я понимала, что ему не до писем, что у него нет самого необходимого и, прежде всего, времени. Не желая нас тревожить, он писал об усталости, о форсированных маршах и сражениях лишь во время коротких передышек, да и то вкратце и лишь для того, чтобы подчеркнуть, как он счастлив своей солдатской долей; я же читала между строк, что терпит он самые ужасные лишения и каждый день рискует жизнью. И во всех письмах неизменно была фраза о любви ко мне — одна единственная, но какая прекрасная — о твердом его намерении постоять за отчизну, а потом, вернувшись, жениться на мне. Бедный Эмильен! Ему приходилось во сто раз тяжелее, чем он писал: наши войска терпели неслыханные лишения, — нам рассказывали об этом раненые и больные солдаты, вернувшиеся домой. Сердце мое так сжималось от боли, что я задыхалась и временами со страхом думала, уж не заболела ли я астмой, как приор. Но в письмах, которые мне удавалось пересылать Эмильену, я тщательно скрывала свои душевные терзания.
В этих письмах я притворялась такой же уверенной и решительной, как он, писала о своей нежности и надежде на его возвращение и не смела возражать против будущей нашей женитьбы. Мне казалось, что отказом я убью Эмильена, что не смею отнимать у него веру, которая дает ему силы в трудных военных испытаниях, но писать о своей любви к нему я тоже не смела — ведь это означало бы что-то вроде помолвки, и меня замучили бы угрызения совести.
Однако я опережаю события, ибо вскоре после второго письма Эмильена, в самом начале августа, к нам в монастырь прилетела поразительная новость. Сообщил ее мне приор, получивший письмо от родственников.
— Вот видишь, Нанон, — сказал старик, — не я ли предсказывал, что Робеспьер с друзьями не доведут до конца того, что замыслили? Они пускали в ход любые средства, и этими средствами уничтожили свою же цель. И вот их нет, они мертвы. Право карать всех, кто стоит на пути, обернулось против них самих. Люди, почитавшие себя более ревностными патриотами, приговорили их к смерти за то, что, по их мнению, они были чересчур мягкотелы. Чем же все это кончится?
