Они брали торговца оружием. Там, в лабиринте старых улиц. Тут давно никто не живет. Давно уже было нужно все здесь вычистить, но закон о сохранении Святого Города что-либо делать с этими руинами запрещал.
Если бы еще в Святом Городе жили святые люди! Если бы.
Пришло еще одно пустое сообщение. Иван позвонил и крикнул в трубку, что уже рядом, что еще несколько минут. Ты держись, крикнул Иван, только держись. И снова Фома не ответил. Снова только шум ветра в трубке и хрип.
Иван пробежал бы мимо Фомы, если бы снова не раздался звонок. Иван остановился, оглянулся.
Снег валил так густо, что ничего не было видно в двух шагах.
— Фома! — крикнул Иван.
От уха телефон он не убрал, и теперь ему показалось, что из трубки донесся его собственный голос, далекий и слабый.
— Фома! — снова крикнул Иван. — Где ты?
Щелчок в трубке.
— Я стою посреди улицы, напротив лавки!
Щелчок.
— Ты в лавке?
Щелчок.
Иван бросился к полуразвалившемуся дому. Двери давно не было, внутри было темно. И пахло… Пахло сгоревшим порохом. Тут стреляли. И еще тут пахло кровью.
Иван вытащил «умиротворитель» из кобуры, снял с предохранителя и шагнул в глубину комнаты. Споткнулся обо что-то мягкое, чуть не упал. Выругал себя последними словами, вытащил из кармана фонарик и включил его.
Под ногами был труп.
Не позднее часа назад живой человек превратился в покойника. В вооруженного покойника. Мертвая рука сжимала «беретту» черт знает какого года выпуска. В свете фонарика жирно блеснула гильза. И еще одна.
Покойник лежал на животе, вытянув руку с пистолетом вперед, словно указывая на второго мертвеца.
Иван выдохнул и обвел комнату лучом фонаря. Серое, белое, красное. Серые стены, белый снег, влетающий в щели, и красная кровь.
Фома не любил посылать сообщения куда больше, чем говорить по телефону. Но сегодня он посылал именно сообщения. Он не мог говорить.
Девятимиллиметровая пуля пробила ему горло. Еще две засели в груди и животе. Фома был жив, несмотря ни на что. Левой рукой он зажимал горло, артерия чудом не была задета, иначе он истек бы кровью.
— Фома! — Иван упал на колени возле приятеля. — Как же так?
У него не было с собой медпакета, Иван сорвал с шеи шарф, попытался перевязать горло Фоме, но тот правой рукой остановил его.
— Я сейчас вызову машину! — выдохнул Иван. — Сейчас.
Фома захрипел, ветер со свистом занес в помещение еще несколько пригоршней снега. Хлопья упали в темно-красную лужу и растаяли.
В правой руке Фома держал телефон. Медленно большим пальцем набрал текст, повернул экран к Ивану.
«Я не испов».
— Черт! Я вызову шестикрылого.
«Нетнеуспее».
— Что же делать? — Иван оглянулся в отчаянии.
«Хлеб».
— Что?
«Хлебсол».
Иван судорожно сглотнул, осветил лицо Фомы. Алые брызги на белой, почти прозрачной коже. Глаза…
Во взгляде Фомы была просьба… Даже не просьба — мольба.
«Хлебсоль пожл», — набрал его палец.
«Тутв кармавнутри».
Иван сунул пистолет в карман, протянул правую руку к окровавленной куртке друга, замешкавшись только на секунду.
Фома не исповедовался. Теперь он умирает без покаяния и отпущения. А это… Это верная дорога в Ад. Фома не стал бы просить о хлебе, если бы не был точно уверен, что набрал грехов на путешествие в пекло.
Иван осторожно расстегнул молнию на куртке Фомы, сунул руку во внутренний карман. Там было горячо и мокро. Все было пропитано кровью. Пальцы дотронулись до чего-то скользкого.
Небольшой кубик в полиэтиленовом пакете. Иван вынул пакет. Алая кровь дымилась в свете фонарика.
Иван положил фонарик на землю, опер о камень так, чтобы свет попадал на пакет. Развернул осторожно, чтобы не запачкать содержимое.
Кусочек хлеба. Кусочек черного хлеба, густо посыпанный крупной солью.
Иван зажмурился. Он знал, что этого делать нельзя. Если он сделает это, то переступит черту, из-за которой может и не быть возврата. Но также он знал, что не сможет этого не сделать.
У него останется шанс, он жив. А для Фомы — это единственная возможность. Другой не будет.
Иван осторожно положил хлеб на грудь Фомы. Он никогда не делал ничего подобного и не видел, как делает кто-то другой. Слышал, что некоторые оперативники берут с собой на задание хлеб и соль, знал, что за такие штуки следует отлучение и невозможность получить прощение, и никогда даже не предполагал, что придется проводить обряд пожирания грехов самому над своим лучшим другом.
Ветер завывал все пронзительнее, как наемные плакальщицы на похоронах. Над чьей участью он убивался, этот холодный январский ветер? Над участью умирающего Фомы или жалел Ивана, которому предстояло с этим жить?
— Забираю грехи, — неуверенно пробормотал Иван. — Я, Иван Александров, пожираю грехи Фомы Свечина…
Получалась канцелярщина сплошная. Сдал — принял. Подпись, печать.
— Я делаю это добровольно… — сказал Иван, глядя в глаза Фомы. — Забираю все. Фома — безгрешен. Нет на нем греха. Все на мне. Все забираю, как этот хлеб и эту соль. До крупинки. Пожираю грехи его…
Еще что-то сказать? Молиться? А как тут молиться, если деяние совершается незаконное?
Иван взял хлеб, положил себе в рот. Прожевал медленно, проглотил. Соли было много, она хрустела на зубах, а потом обожгла горло.
— Все, — сказал Иван, наклонившись к Фоме. — Я сделал. Сейчас я вызову машину.
Фома качнул головой. Или это Ивану только показалось? Глаза Фомы стали неживыми, зрачки расширились, голова запрокинулась, рука упала вниз, открывая страшную рану.
Иван окровавленными пальцами опустил веки другу. Оставил на веках красные отпечатки. Как монеты.
Потом позвонил в Конюшню и сообщил дежурному о смерти оперативника Свечина. Дежурный приказал оставаться на месте до приезда группы. Иван сказал, что дождется.
— Ты там как? — спросил дежурный.
— Нормально, — ответил Иван. — Нормально.
Выключив телефон, он осторожно стряхнул с куртки Фомы крошки хлеба. Нельзя, чтобы их кто-нибудь заметил. Если заметят — все закончится для Ивана плохо. А так… Так еще остается надежда. Нужно будет поберечься и найти возможность…
Что тут, вообще, произошло?
Иван огляделся. Луч фонарика скользнул по стенам комнаты, освещая потрескавшуюся штукатурку, голые камни там, где штукатурка отвалилась, задержался на проеме двери, ведшей вовнутрь здания.
