Дверь капитанского отсека сдвинулась, и Калеб перешагнул порог. Каюта была такой же, как у него, но окрашенной в теплые оранжевые тона; стены и пол чуть темнее потолка, световые панели имитируют яркое солнце Шамбалы. Ничего лишнего – кресло, диван, стенные шкафы, койка в спальной нише, стол и санблок за узкой переборкой. В окне над столом – изображение рубки; кажется, будто сидишь в ложементе перед пультом. Стены украшены парой голографических снимков: на одном капитан обнимает русоволосую хрупкую женщину и рядом с ними – четверо ребятишек, с другого улыбается паренек лет двенадцати. Калеб его узнал: серые глаза, светлый хохолок над лбом, полуоткрытый рот, смуглая кожа… Тот мальчишка, что явился ему по воле Людвига.
– Хочу нырнуть в бутылку, и мне нужен компаньон, – промолвил Ковальский. – Думаю, ты подойдешь. Ну-ка, Людвиг, порадуй нас.
Щель автомата доставки раскрылась, пропустив стаканы с янтарной жидкостью и вазу с плодами. Они выпили.
– Ром, – сказал Калеб. – Но не с Земли.
– На Шамбале отлично растет сахарный тростник, – пояснил капитан.
– Я думал, на корабле нет крепкого.
– У капитана имеются привилегии. Еще, Людвиг.
Выпили по второй.
– Бывал на Шамбале? – поинтересовался Ковальский.
– Не пришлось. Видел записи. Красивый мир.
Капитан щелкнул пальцами. На столе опять возникли стаканы с ромом.
Повернувшись, Калеб рассматривал голограммы. Мальчишку сняли на фоне кустов – вероятно, то была живая изгородь. На другом снимке за капитаном и его семейством виднелась крыша дома с солнечными батареями и каминной трубой.
– Жена и дети, – молвил Ковальский, проследив за его взглядом. – Погибли на Шамбале больше ста лет назад.
– Мои сожаления, капитан. Людвиг мне говорил… говорил, что они погибли во время мятежа. – Калеб задумался. – Я что-то слышал об этом, но подробности не вспоминаются. Надо бы спросить у Людвига.
– Не надо. Я сам расскажу, но не сейчас. – Могучие плечи капитана сгорбились, оранжевый комбинезон обтягивал их, словно вторая кожа. Он расправил бороду, поднял стакан и промолвил: – Выпьем за них… выпьем, Калеб, за их чистые души… Пусть покоятся с миром!
Ром снова обжег глотку. Калеб умел пить – очевидно, это искусство являлось генетическим даром от далеких предков-скандинавов, яростных, необузданных, державших в страхе всю Европу. Что до Братства Охотников, то их обычаи на сей счет были самыми разными – кто вовсе не пил, кто пил в меру или заливал до бровей, а после оттягивался по полной. Скажем, Джед Габбаро с Габбры, где все жители носили одну и ту же родовую фамилию и различались по именам и номерам, татуированным на ягодицах. Помимо этого, Габбра славилась отличным коньяком, красивыми девицами и буйным нравом своих уроженцев. Джед не был исключением – напившись, он выбирал самого крепкого парня в кабаке, лез в драку и обычно разносил все заведение, от робота-бармена за стойкой до мебели, посуды и зеркал. Калебу подумалось, что надо бы развлечь капитана, поведав историю Джеда и прочие в том же духе, подходящие к рому и застолью двух мужчин. Он уже раскрыл рот, но оказалось, что у Ковальского есть другие темы для беседы.
Внезапно он наклонился к Калебу и стиснул его руку.
– Скажи, Охотник… скажи, как ты относишься к одной идее… к справедливому возмездию?..
– Вполне разумная мысль. Виновный должен быть наказан.
– Охотников нанимают для этого?
– Случается, капитан.
– А велика ли плата?
– Зависит от обстоятельств и от того, кто нанят. – Калеб бросил на собутыльника мимолетный взгляд. Разговор становился все интереснее и интереснее. – Лично я делаю скидку вдовам и сиротам, – добавил он. – Есть и другой способ – взаимозачет.
Капитан прищурился.
– Это как же?
– Ну, например, я пью ром из ваших запасов, пью всю дорогу, туда и обратно. Потом вы даете мне мешок и называете имя. Надеюсь, это не сьона Кхан?
Ковальский захохотал.
– А ведь она тебе нравится, Охотник! Нет, это не наша птичка-физиолог… то есть антрополог… пусть живет и радует мир своей красотой… – Он хлопнул ладонью по колену. – Людвиг!
– Да, капитан.
– С этой минуты ты будешь баловать сьона Калеба спиртным из моих запасов. Без ограничений! Ром, джин, коньяк… что там еще у нас имеется…
– Самогон с Пьяной Топи.
– Отлично. – Он повернулся к Калебу. – Помнится, Охотник, ты с Земли?
– Я увидел свет в инкубаторе Стокгольма.
– Никогда не слышал.
– Это город на севере самого крупного континента.
– Мои земные предки из другого места. Из Каркова.
– Может быть, из Кракова, капитан? Или из Харькова?
– Может быть. Зальем в память о Земле.
Они выпили, и Калеб поднялся.
– Доброй ночи, капитан.
– Еще по одной? – предложил Ковальский.
– Хватит. Мы заключили контракт, хотя и устный. Пора наточить ножик.
Он вышел. Капитан переправил пустые стаканы в щель автомата доставки, взял из вазы какой-то фрукт и принялся медленно жевать. Потом пробормотал:
– Забавный парень этот Охотник… очень забавный…
– Он нам поможет? – откликнулся Людвиг.
– Надеюсь. Никогда не слышал, чтобы Охотники нарушили контракт. Для них это святое.
– Он тоже не нарушит. Но справится ли?
В каюте повисла тишина. Взгляд капитана обратился к снимкам на стене – с одного смотрела на Ковальского хрупкая женщина, обнимавшая детей, с другого – сероглазый паренек. Он улыбался.
* * *
Дождавшись, когда высохнут волосы, Дайана натянула комбинезон. После воды, насыщенной пузырьками газа, в теле ощущались легкость и покой. Она была сейчас как птица, та белоснежная птица, что послана ей Людвигом; миг, и она взлетит к облакам и умчится с ними вдаль, к черте, что отделяет небеса от океана.
Дуб, кедр, пальмы, скамья и жасминовые кусты… Быстрым танцующим шагом она прошла по оранжерее, покинула ее и остановилась у двери своей каюты. Чувство легкости покидало ее, капля за каплей растворяясь в облаках, куда она так и не взлетела. За дверью, в супружеской спальне, ждал человек, сотворивший ее, давший ей жизнь и теперь владеющий ее плотью по праву хозяина. «Может быть, он уснул?.. – подумала Дайана. – Может быть, она ему не нужна?.. Он спит и видит сны о прошлом, счастливые сны, в которых нет ей места, и значит…»
Тихий шелестящий голос раздался за спиной:
– Обернись, дитя… Обернись и взгляни мне в лицо… Я изгоню твои сомнения и одарю тебя покоем.
Почти машинально она повернулась, вскинула, будто защищаясь, руки. То был монах. Застывшее бледное лицо, узкий, как щель, рот, впадины на щеках, лоб, пересеченный морщинами… Жили только глаза – огромные, с расширенными зрачками, черные, как дно бездонного колодца. Он поймал ее взгляд, и руки Дайаны безвольно опустились. Священник что-то прошептал, но она не запомнила.
