С десяток нынешних приятелей Энтони представляли собой прелюбопытную компанию. С некоторыми из них он познакомился в заведении под вывеской «У Сэмми» на Сорок третьей улице, куда, постучавшись в дверь и получив разрешение на вход от охранника из-за решетки, можно было зайти и посидеть за большим круглым столом, попивая вполне сносное виски. Именно там Энтони встретил человека по имени Паркер Эллисон, который в свое время считался отъявленным бездельником в Гарварде, а сейчас торопился промотать перепавшее по случаю внушительное состояние. Понятие Паркера Эллисона об оригинальности заключалось в том, чтобы разъезжать по Бродвею в красно-желтом гоночном автомобиле с двумя разодетыми в пух и прах девицами с пустым взором. Паркер относился к типу мужчин, предпочитающих ужинать в обществе не одной, а двух дам, по той причине, что у него попросту не хватало фантазии поддерживать диалог.
Помимо Эллисона, был еще Пит Лайтелл, расхаживающий в сером котелке набекрень. Всегда при деньгах, он обычно пребывал в бодром расположении духа, а потому Энтони все лето и осень вел с ним беспредметные, нудные беседы и обнаружил, что Лайтелл не только говорит, но и думает заученными фразами. Его философия состояла из череды таких фраз, схваченных там и сям в процессе бурной и беспечной жизни. У Лайтелла имелись в запасе заготовленные высказывания о социализме, общеизвестные с незапамятных времен, и о том, что у каждого существует свой бог… а еще о крушении поезда, свидетелем которого он стал, и об ирландской проблеме, о женщинах, вызывающих уважение, и о бесполезности «сухого закона». Единственный раз его речь все же возвысилась над привычным словоблудием, при помощи которого Лайтелл освещал наиболее экстравагантные события в своей богатой происшествиями жизни. Тогда он принялся во всех подробностях обсуждать плотские радости жизни. Оказывается, сей джентльмен был гурманом, тонким знатоком вин и ценителем определенного типа женщин, которому отдавал предпочтение.
Лайтелл являл собой пример самого обычного и вместе с тем выдающегося продукта цивилизации. Он принадлежал к девяти из десятка людей, которых ежедневно встречаешь на городской улице, — и при этом был не лучше лишенной шерсти обезьяны, в распоряжении которой два десятка ужимок и трюков. Он стал героем тысячи романов в жизни и искусстве. И одновременно являлся полным идиотом, степенно и вместе с тем до абсурда нелепо играющим роль в замысловатых и вызывающих неизменное изумление эпических шедеврах на протяжении шести десятков лет.
Вот с такими людьми, как эти двое, Энтони Пэтч пил и вел дискуссии, снова пил и снова спорил. Они нравились Энтони, потому что ничего о нем не знали, жили очевидным и банальным, не подозревая о неотвратимой, неразрывной целостности окружающего мира. Смотрели не фильм с последовательно сменяющимися кадрами, а покрытые плесенью диапозитивы в устаревшем фильмоскопе, с застывшими картинками и перепутанным текстом. Но джентльменов это нимало не смущало в силу полного отсутствия способности пережить подобное чувство. Из месяца в месяц они меняли фразы, как меняются галстуки.
Обходительный, утонченный и проницательный Энтони ежедневно напивался «У Сэмми» вместе с приятелями или у себя дома за книгой, которую знал почти наизусть. И очень редко с Глорией, проявлявшей, по его мнению, все признаки сварливой и несносной жены. Конечно, это была уже не та Глория прежних лет, которая, заболев, предпочитала сделать несчастными всех вокруг, чем признаться, что нуждается в сочувствии и помощи. Теперь она опускается до хныканья и жалости к себе. Каждый раз перед сном густо намазывает лицо каким-то кремом, который, как она по глупости надеется, вернет сияющую свежесть увядающей красоте. В пьяном виде Энтони донимал жену язвительными насмешками по этому поводу. В моменты трезвости он был любезен с Глорией, а порой даже нежен. Казалось, на короткое время к нему частично возвращалась былая способность тонко чувствовать и так хорошо понимать человека, что для обвинений не оставалось места. Вот это качество, которое являлось главным достоинством Энтони, стремительно и неуклонно вело его к гибели.
Жить на трезвую голову Энтони уже не мог, это будило в душе ненависть. Тогда он осознавал присутствие людей, тот дух борьбы и ненасытного честолюбия, надежду, что омерзительнее отчаяния постоянное скольжение вверх-вниз, которое в каждом крупном городе наиболее заметно среди неустойчивого среднего класса. Не имея возможности жить среди богатых, он решил, что может существовать только среди самых бедных. Все, что угодно, только не эта чаша, наполненная потом и слезами.
Энтони никогда в полной мере не ощущал всей необъятности бурлящей вокруг жизни, а теперь это чувство едва тлело, готовое вот-вот окончательно погаснуть. Теперь очень редко какое-либо происшествие или поступок Глории будили интерес — и тут же неумолимо опускалась тяжелая серая завеса. С возрастом все чувства поблекли и притупились, и в утешение осталось только вино.
Опьянение приносило облегчение и придавало всему вокруг неописуемый глянец, как воспоминания о мимолетных, давно угасших вечерах. После нескольких коктейлей с виски здание «Буш терминал» приобретало магическое сияние сказок «Тысячи и одной ночи», а его роскошный шпиль сверкал золотом на фоне недосягаемых небес. И даже грубовато-пошлая Уолл-стрит снова символизировала торжество золота. Пышное, полное смысла зрелище. Именно здесь великие короли бизнеса хранят свои деньги для грядущих войн.
Плоды юности или ягоды на виноградной лозе, мимолетное волшебство краткого перехода из тьмы во тьму — древняя иллюзия, что правда и красота неведомым образом переплетаются между собой.
Однажды вечером, стоя у ресторана «Дельмонико», Энтони закурил сигарету и тут заметил два двухколесных экипажа, подъехавших к самому бордюру в ожидании подвыпивших клиентов. Экипажи были старыми и изношенными: лакированная кожа сморщилась, как лицо старика, а подушки вытерлись до коричневато-лилового оттенка. Даже лошади казались древними и измученными, под стать двум седовласым кучерам, которые, пристроившись на облучке, с показной удалью щелкали кнутами. Остатки минувшей веселой жизни!
Поддавшись неожиданно накатившему унынию, Энтони Пэтч пошел прочь, размышляя о горечи, которая неизменно сопутствует такой долговечности. И получалось, что самым скоропортящимся продуктом является наслаждение.
Однажды днем, впервые за много месяцев, Энтони встретил на Сорок второй улице Ричарда Кэрамела, процветающего и растолстевшего Ричарда Кэрамела, чье лицо настолько округлилось, что вполне соответствовало его выпуклому «бостонскому» лбу.
— Только на этой неделе вернулся с побережья. Собирался тебе позвонить, но не знал вашего нового адреса.
— Мы переехали.
От внимания Ричарда Кэрамела не ускользнула заношенная рубашка Энтони и не слишком сильно, но достаточно заметно потрепанные манжеты, а также припухлые полукружия под глазами цвета сигарного дыма.
— Так я и думал, — откликнулся Дик, сверля приятеля ярко-желтым глазом. — А где же Глория? Как она? Господи, Энтони, даже до Калифорнии доходят совершенно невероятные слухи о ваших похождениях. А когда я вернулся в Нью-Йорк, ты вообще куда-то пропал. Почему не попробовать взять себя в руки?
